Шейх и звездочет - [69]

...Шевелилась листва, воробьи бесновались все неистовее. Веселый народ — воробьи, им все нипочем — жара, мороз...

Дома ждало письмо из Ленинграда. В нем сообщалось, что Татьяна Родимцева и Семен Пичугин соединяются брачными узами и приглашают Николеньку на свадьбу.

Семена Пичугина после окончания университетского курса хотели оставить на кафедре — как незаурядного математика и общественника, но он отказался, распределился в местный научно-исследовательский институт, с которым у него были завязаны хорошие деловые связи еще с первого курса, а потом представился случай, и он уехал в Ленинград, на службу не ахти какую, но в Ленинграде жила и работала после университета Родимцева Таня.

Как и Николай, Семен переписывался с ней. Но в отличие от друга, чьи письма носили сугубо дружеский характер, Семен Пичугин любви своей не сдержал и в одном из посланий излил переполненную пламенем душу на двадцати четырех страницах машинописью. За этим письмом, вернее, бандеролью, послал свои лучшие стихи, наиболее полно передававшие его отношение к Тане, а затем, изловчившись, подался в Северную Пальмиру сам.

Откровение Семы для Тани не было полной неожиданностью. Ее удручала сдержанность другого постоянного корреспондента — Николеньки Новикова, отвечавшего на письма аккуратно, однако за ровным каллиграфическим, специально для нее, почерком многое, она чувствовала, не проглядывалось. Каково у Николеньки настоящее положение дел в затянувшихся на годы взаимоотношениях с университетом? Как больная его матушка? Как у Сергея Андреевича с работой? Радостными-то вестями Николенька — это да, делился, не скупясь. Они в основном касались науки, литературы... Частенько и стихи свои присылал, но все о том же — о внеземных цивилизациях, торжестве всепобеждающего разума, о переменных затменных звездах... Он сам для нее казался одним из затменно-переменных светил. В паре с Семеном. Друзья в ее глазах то вспыхивали поочередно, то взаимозатмевались, а то сверкали одинаково ярко, щедро высвечивая достоинства друг друга. И сколько раз она ловила себя на раздвоенности, на мысли, что не может сказать себе четко и однозначно, кто .из друзей для нее кто. Оба были дороги, оба занимали и голову, и сердце — ее горячее девичье сердце, ее холодную, рассудительную голову математика. И только много позже, настолько поздно, что уже позднее некуда, ей открылся арифметически ясный ответ.

Говорят, головой надо думать. Не всегда, оказывается. Порою возникает необходимость довериться сердцу...

Трудно не ошибиться в одиночестве.

А она была одинока. Очень одинока. Пусть и Ленинград за окном, но не родной же город, пусть и Нева, но не Волга, пусть и Невский, но не Алмалы, да и коллектив на работе, да и соседи по квартире — не Сема с Николенькой, не родители. Только вдали от друзей поняла, насколько близки они ей по духу, с беспечального детства друзья-братцы.

И вот один из них приезжает и протягивает руку. Специально ради нее приезжает. Она знает о его любви к ней, лишь не знает, почему она соглашается с предложением выйти за него замуж, когда сердце негромко и терпеливо продолжает ждать другого, который вошел в ее жизнь тоже в детстве, попозже лишь, неуклюже вошел, даже смешно, однако все равно красиво, как все у него было красиво и честно в их верной дружбе в далеком городе на Волге.

А вошел он так.

Летним утречком девочка Таня поливала герань. На подоконник вспрыгнул кот Черныш.

— Брысь, брысь, — погнала его ласково Таня.

Кот, однако, не спрыгнул на пол, а подался в сторону, и горшочек с цветком полетел из окна второго этажа на улицу. Таня испугалась, закрыла глаза и ни жива, ни мертва опустилась на стул. В доме, кроме нее, никого не было. В прихожей скоро позвонили. На неживых ногах Таня открыла дверь. Перед ней вырос долговязый худой мальчик с цветком герани и черепками былого горшочка в руках. Она узнала его, нелюдимого, по-взрослому серьезного новичка на Алмалы, который ни с кем не дружил и не знакомился.

— На вас упало? — спросила Таня.

— Нет, передо мной, — ответил мальчик.

— Входите.

И он вошел. Его звали Николаем, Николенькой Новиковым...

Когда вошел Сема в ее ленинградскую комнату, память невольно и непослушно вернула другой день, другого человека, мальчика с цветком герани и черепками от глиняного горшка в руках.

У Семы в руках были алые гладиолусы в блестящей, шуршащей обертке.

Она опомнилась, бросилась на шею.

Шляпа соскользнула с головы гостя. Одной рукой, с букетом, он обнял хозяйку, другой повлек шляпу со спины яа место.

Пили чай. Она расспрашивала о родном городе, друзьях-знакомых. Он обстоятельно отвечал.

— А как Николенька поживает?

— Он же пишет тебе.

— О звездах. Но не о своей жизни.

— Звезды — это и есть его жизнь.

— И все-таки... Что с университетом? Есть сдвиги?

— Нет.

— Мы тоже, Сема, хороши с тобой.

— При чем тут мы?

— На какую-то справедливость свыше уповали. Не смогли взять, да и сказать: или — или! Или и он студент, или и мы не студенты.

Семен насупился.

Таня спохватилась. Не о том она повела разговор с человеком, который, пренебрегая карьерой, приехал сюда ради нее.

— Сема, а Сема?