Шейх и звездочет - [37]

Равнодушным к мясу оставался один Николай Сергеевич. Он питался концентратами, значительно экономившими время, которого ему всегда не хватало.

Не одним, так другим достал ученого соседа Гайнан. Разговорами. Зачастил он к нему в конце сентября. До этого завскладу цирка одинокий сосед был неинтересен, да и просто некогда было: осваивался в новом доме, обживался, осматривался... А осмотрелся — и оказалось, что забавнее Николая Сергеевича нет на свете чудака.

Когда знакомились, Гайнан сказал, чтобы его просто Геной звали, а то имя-отчество его нелегко произносятся.

— Отчего же,— ответил Николай Сергеевич,— можем ведь выговорить Джавахарлал Неру, сможем и — Гайнан Фазлыгалямович.

— Ну вы, конечно, человек ученый,— хмыкнул Гайнан.

«Военного майора» нельзя было назвать образованным. Но своя философия у него имелась. Разглагольствуя о жизни, он любил произносить невесть откуда почерпнутые изречения великих людей, большей частью полководцев, среди которых чаще всего поминалось имя Наполеона. Порой он удивлял... Не умом, а какой-то изворотливостью ума. Позже выяснилось: высказывания великих, цитируя, он путал, слова одних приписывал другим, а то и сам придумывал. Когда чувствовал, что сумел блеснуть или поставить собеседника в тупик, то неизменно повторял: «Ум маленький, но свой». Или: «Главное интуиция, а не эрудиция. Эрудитом и попугай может быть». Последняя фраза предназначалась Николаю Сергеевичу, а также всем «шибко грамотным».

Однажды, в приподнятом, «философском» настроении Гайнан спросил:

— Как вы, Николай Сергеевич, живете один, не понимаю? Скучно же. Ни друзей, ни подруг...

— Друзей у меня достаточно,— живо откликнулся Николай Сергеевич, подняв глаза на книги.

— Ну-у, это... Это суррогат.

— Это жизнь,— возразил Николай Сергеевич.

— Суррогат, жалкие поделки. Что может быть прекраснее настоящих жизненных сюжетов! Вот у меня, чего только не было, в каких только переделках я не побывал, ни у одного писателя фантазии не хватит. Кто бы взял да описал мои похождения, мастер какой-нибудь крупный взялся б, а-а!.. Такой романище может получиться, такая эпопея — почище «Графа Монте-Кристо».

Николай Сергеевич полулежа работал, в руках карандаш, рукопись. Он мог выполнять несколько дел одновременно. Но тут отложил бумаги на грудь, заткнул карандаш за ухо...

— Гм-м, безусловно, есть люди большой судьбы, вот, как вы, фронтовики, влияющие на ход истории, действенные. А есть люди, эти действия анализирующие и даже предсказывающие. И они не менее нужны каждый своему народу, чем, скажем, мозг каждому человеку.

— Ученые?

— Необязательно. Часто впередсмотрящими бывают и поэты.

Гайнан поморщился.

От Николая Сергеевича это не ускользнуло. Он вскинул руку с карандашом и нараспев продекламировал:

Нам казалось: мы кратко блуждали.

Нет, мы прожили долгие жизни.

Возвратились — и нас не узнали

И не встретили в милой отчизне.

Опустил руку, перевел дыхание:

— Блок... Александр Блок. В этих стихах, он знаете ли, за год до опубликования теории относительности точно передал ее основной парадокс. А Велимир Хлебников, учившийся, кстати, у нас в университете, еще в тринадцатом году предсказал с точностью до месяца Октябрьскую революцию. Книги... Это же люди, это галактики. Почему Эйнштейн говорил, что Достоевский дает ему больше, чем Гаусс? Потому что оба они, и ученый, и писатель, певцы неевклидова мира, этой парадоксальной гармонии бытия. Оба. Но великого физика вдохновлял литератор, сочинитель...

— А кто такой Гаусс?

— Ученый. Математик, астроном...

— А неевклидов мир?

— Это, это... Видите ли, геометрические соотношения в искривленном пространстве изменяются...

— Темный лес!

— Ну почему — темный лес?

— Вы конкретно, конкретно, на пальцах объясните.

— Конкретно? Например: пересекаются параллельные линии.

— Параллельные... и пересекаются? Абракадабра!

Николай Сергеевич спустился с кушетки, посмотрел в окно. Сентябрьский вечер обнял мглой полуголый сад — урожай собран, лишь на одной разлапистой яблоне белели тяжелые плоды.

— Антоновка...— тихо произнес Николай Сергеевич. И уж громче: — Вот и Иван Карамазов у Достоевского категоричен: пусть даже параллельные линии сойдутся, и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все равно не приму. Однако он говорит братцу Алеше: я убежден, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как атом человеческого евклидовского ума, что наконец в мировом финале, в момент высшей гармонии, явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца.

— Коммунизм, что ли, явится?

— А почему бы и нет. Впрочем, подумайте. Нам всем надо подумать.

— Я же не Эпштейн, чего мне... Да и не понимаю я, как это порешить старуху и не взять того, ради чего усердствовал? Нелогично это, хе-хе, за сферой моего евклидовского пространства.

— И Достоевский, и Эйнштейн — гениальные экспериментаторы, лишь с той разницей, что один экспериментировал в науке, а другой на своих героях, на их жизнях, в которые, ей-богу, веришь больше, чем, может быть, в свою настоящую.

— Тут не в гениальных писателях дело, а в нас самих. Ведь вашу, Николай Сергеич, затворническую жизнь среди бумажных галактик и книжных героев, простите меня за мою постоянную откровенность, трудно назвать в полном смысле слова настоящей. От жизни... от фарватера жизни вы, поверьте мне, на огромном расстоянии.— Гайнан сочувственно оглянул стеллажи с книгами и, вздохнув, резюмировал: — Тишина у вас здесь, о-хо-хо, тишина и скука.