Шевалье - [124]

Наконец она смолкла, не зная, много ли из того, что сказано ею, понято или хотя бы услышано.

Георг-Луис долго молчал, рассматривая ее, а затем сказал:

– Я ничего не могу сделать до суда. Он должен предстать перед судом, как и другие.

Курфюрст отвернулся от нее, не дожидаясь даже поклона. Аннунсиата смотрела, как он уходил, с болью неопределенности. Подразумевал ли Георг-Луис, что поможет, если нужно, после суда?

Она ушла из дворца и, садясь в карету, гнала от себя воспоминания, которые, подобно одиноким привидениям, привлекали ее внимание, воспоминания о других временах при дворах в Уайтхолле и Сент-Джеймсе, когда правил король Карл[45], а она была молодой. Она приказала кучеру ехать в Тауэр и села сзади на мягкое кожаное сиденье, укутавшись в плащ и засунув руки глубоко в муфту, довольная тем, что Китра улеглась у ее ног. Видения назойливо теснились в ее голове, а она тщетно пыталась не замечать их. Аннунсиата никогда не могла представить себя старой, и двор короля Карла еще был жив в ее памяти. Но вот сейчас она, семидесятилетняя женщина, ощущающая холод в этом году как никогда раньше, едет, чтобы увидеть своего сына, сорокачетырехлетнего сына, которому, очень вероятно, отрубят голову за измену. Она думала, что у короля Смерти ослиные уши, но жизнь дурачит их всех, точно так же, как и смерть.

Когда серая громада Тауэра появилась перед Аннунсиатой, она не смогла остановить дрожь, охватившую ее. Тауэр был королевской резиденцией в центре Лондона. Замок-крепость, укрепленный дворец. Короли Англии проводили здесь ночь перед коронацией, каждый из них, а многие подолгу жили. Но для Аннунсиаты Тауэр – это, прежде всего, тюрьма. Здесь она находилась в заточении, и из ее камеры открывался вид на место, где была обезглавлена Анна Болейн[46] и где она могла потерять свою собственную голову. Ужас того времени, когда Лондоном правил Титус Оутс[47], в действительности никогда не покидал ее. А теперь здесь заключен Карелли. Она жестом показала служанке, которую взяла с собой, чтобы та забрала корзинку с едой, приготовленной для Карелли, велела Китре лежать и вступила в темный внутренний двор.

Камера Карелли была тесной, но удобной, и ему разрешили держать своего слугу, Сэма, так что если бы его не ожидала смерть, он был бы в неплохом положении. Он очень обрадовался, увидев мать, обнял ее и долго стоял, обхватив Аннунсиату руками и уткнувшись лицом в ее волосы. Аннунсиата с горечью заметила, какой он стал худой. Его горячие слезы орошали ее голову. Наконец, он выпрямился и отпустил ее, пытаясь казаться веселым.

– Ну, матушка, что ты мне принесла в этой корзинке? – спросил он, присаживаясь на край койки и предлагая ей стул.

– Не знаю, хорошо ли тебя кормят. Я прихватила с собой немного лакомств, но если захочешь, я принесу что-нибудь посущественнее.

– Нас хорошо кормят, – ответил Карелли, – хотя и однообразно. Так что твой гостинец весьма кстати. С нами обходятся весьма любезно. Думаю, что они все нас жалеют. За два бочонка они бы открыли двери тюрьмы и выпустили нас на свободу, если бы им позволяла работа.

Больше всего он хотел услышать новости о восстании, и Аннунсиата рассказала ему все, что знала. Он слушал внимательно, беспокойно ерзая на месте, почти не сознавая этого. Потом он сообщил ей о своих делах.

– Они усиленно готовятся к суду, не ожидая дальнейших результатов восстания. Нам предъявят обвинение где-нибудь в январе, а после этого предадут как можно скорее суду. Они хотят покончить с этим до того, как общественное мнение повернется в нашу пользу. Кроме меня здесь еще семь пэров. Нас всех будут судить вместе.

– Кажется, казнь состоится вскоре после этого, – сказала Аннунсиата. – Дела несчастных солдат, захваченных в Престоне, также должны рассмотреть в январе. Дела тех, кто еще жив. Они содержатся в ужасных условиях.

Карелли кивнул в ответ, но ничего не сказал. Через мгновение он уже был на ногах и вышагивал по камере. Аннунсиата наблюдала, как сын ходит взад-вперед, ожидая, когда он успокоится. Наконец, он повернулся к ней и воскликнул:

– Это неволя, матушка. Я не могу ее вынести. Запертая дверь, маленькая комната. Ты была один раз в заключении. Как ты вытерпела его?

– Я была очень больна. Я мало что помню. Но, Карелли, это ненадолго. Я выжила, выживешь и ты.

– Не думаю, – с горечью произнес он. – Тебя спас король. У нас нет никакой надежды. Суд готовят только для формы. Приговор уже вынесен. Мы все должны умереть в Тауэре.

– Он твой кузен, твой кровный родственник. Он не убьет тебя, – с отчаянием проговорила Аннунсиата.

Карелли покачал головой.

– Его это не заботит. И не он убьет нас, а виги и раскольники. Они пошлют нас на смерть, а он, равнодушный к любому исходу, позволит исполниться их закону.

Аннунсиата ничего не сказала, зная все это слишком хорошо, и Карелли продолжал:

– Тем не менее, я не очень страшусь такой смерти. Солдат постоянно живет рядом со смертью. Ты есть – и тебя нет.

Аннунсиата была бессильна, она ничем не могла утешить его.

* * *

Больше Аннунсиате не разрешили увидеть Карелли. Ни к кому из пэров не допускали посетителей после первых нескольких дней заточения, пока не начался суд. Дервентвотер, Нитсдейл, Видрингтон, Карнват, Кенмюир и Нейрн – все они предстали вместе с Карелли перед судом равных по положению пэров во главе с лордом Коупером, председателем суда пэров в большом зале в Вестминстере. Это была торжественная, чопорная церемония. Все судьи и служащие суда надели парадные одежды. Парламентский пристав зачитал на латыни королевский указ о назначении судей. Лорд председатель суда с белым судейским жезлом занял свое место. Комендант Тауэра ввел обвиняемых пэров, которых сопровождал палач в маске, держа топор лезвием, повернутым в сторону от пленников. Аннунсиата с дрожью наблюдала за процессом из укромного места на балконе. Она вспомнила свое собственное шествие с палачом, который следовал за ней по пятам. Она заметила необычайную бледность Карелли. Все пленники вели себя с достоинством. Они преклонили колени перед лордом председателем суда, поклонились пэрам-судьям, а те, в свою очередь, поклонились им. Затем они заняли свое место за барьером.