Шестое октября - [52]

— Соседи, по-вашему, ничего не могли услышать?

— Соседи? Какие соседи?

Кинэт почувствовал, как шатается, валится сложившаяся у него в голове картина: квартирка окнами во двор, в четвертом этаже.

Он сделал усилие, чтобы освободиться от всякой предвзятой идеи и не упустить чего-либо, готового, быть может, сорваться с губ незнакомца. Но как направлять свои собственные вопросы или даже как формулировать их без каких-либо образов в мозгу — места, действия, участников? Он продолжал:

— Какие? Я как раз и спрашиваю вас, какие, по-вашему, соседи могли что-либо услышать в тот или другой момент?

Человек как будто призадумался, потом ответил:

— Надо, прежде всего, чтобы были соседи.

Что хотел он этим сказать? В представлениях Кинэта «происшествие» убегало из квартала, куда он его поместил, и даже из Парижа, переселялось в какое-то пустынное место с полями и деревьями. Но все остальное становилось непостижимым. Человек, совершивший преступление в пригороде, не бежит к переплетчику в Вожирар смыть кровь со своих рук.

— Бросьте, бросьте! — сказал он. — Полно шутки шутить.

Он усилил только что им усвоенный тон: тон человека, знающего больше, чем он говорит, и задающего вопросы не столько для того, чтобы вырвать тайну у собеседника, сколько для проверки собственных сведений или установления какой-нибудь подробности. Он прибавил, с таким выражением, с каким бросают волнующий намек:

— Соседи! Соседи есть всегда.

Незнакомец на него взглянул с большей тревогой в глазах.

Затем, как бы успокаивая себя, проговорил:

— Если бы я уронил этот стул, услышали бы это люди на другой стороне улицы?

— Будь эта дверь закрыта, и при закрытых окнах у них? Нет, не услышали бы.

— Разумеется, при закрытых.

— Не услышали бы… Но уверены ли вы, что шуму было не больше?…

— Все в пропорции. Я говорил об упавшем стуле, потому что мы находимся на очень узкой улице.

Кинэт повернулся и взглянул в сторону улицы, как бы сравнивая эти размеры с другими, бывшими у него в памяти.

Он прищурил правый глаз, поднял левую бровь, скроил гримасу.

— Да… да… Но вы знаете, когда человек очень занят чем-нибудь, то иногда производит больше шуму, чем ему кажется, или больше шуму происходит невольно и незаметно для человека… Спроси я вас, например: «Были ли крики?»…

— Крики?

— Да, крики… вы бы мне сказали, пожалуй: «Ручаюсь вам, что не было…»

— Я сказал бы вам, что мне с вами разговаривать не о чем.

— Но если, с другой стороны, услышал крики какой-нибудь сосед, если он от них проснулся внезапно…

— Меня пот прошибает от ваших разбойничьих историй.

— О, это важнее, чем вы думаете…

(Теперь Кинэту рисовался небольшой дом, вроде его дома, еще более уединенный; люди по соседству спят на рассвете; вдруг — крики…) Он продолжал с совершенно напускной уверенностью:

— Я говорю: проснулся внезапно.

— А я говорю — нет!

— Отчего? Оттого, что было рано?

— Нет, не оттого, что было рано. И вообще — баста. Вы меня не заставите говорить, если я не желаю.

Переплетчик счел благоразумным отступить. К тому же он кое-чем успел поживиться. Картина мало-помалу восполнялась и прояснялась. Небольшой дом без непосредственных соседей, в саду или пустыре. Одинокая особа. Ночь или рассвет.

Во всяком случае — час, когда люди спят вокруг. Тем не менее, они могли бы проснуться от сильного шума. Но шума почти не было. Опрокинутая мебель, быть может. Что же до «одинокой особы», то она, вероятно, не кричала. Умерла, не вскрикнув. Ибо она умерла. Между «актом» и бегством человека должно было пройти несколько часов. Между тем, кровь у него на руках была еще совсем свежая. Следовательно?

Кинэт заговорил опять и ухитрился придать голосу благожелательный, ласковый тон:

— Важно для вас то, что дело не сразу открылось. Возможно, что оно и до сих пор не открыто.

— Вы думаете?

Незнакомец произнес это очень живо.

— У вас было в распоряжении достаточно времени обернуться. Это очень ценно. Если вы умели им воспользоваться.

— Умел воспользоваться… Прежде всего, вы представляете себе, будто человек делает, что хочет. Сегодня утром, входя к вам, я отлично понимал, какое это безумие. Но куда мне было деваться, перепачкавшись и вообще в таком виде? Пусть бы даже я не так потерял голову.

— Вам нельзя было привести себя в порядок на месте… до ухода?

— Нет… Значит, надо было пойти куда-нибудь пообчиститься. В этом-то и горе. Каждая глупость происходит от предыдущей.

— Разумеется. Но позвольте вам сказать, — заметил Кинэт несколько покровительственным тоном, — что для такого рода дел вам, как мне кажется, недостает самообладания. Помните, я вам дал сегодня утром тряпку и настоятельно советовал взять ее с собой. Вы ее оставили на столе в кухне.

— Что вы сделали с ней?

— Сжег ее. А ваш носовой платок?

Человек, по-видимому, очень смутился.

— Помнится, я его выбросил.

— Так вам помнится? Куда же?

— …В какой-то люк.

— Точнее вы этого не знаете?

— При таких обстоятельствах отдаешь себе отчет не во всех движениях.

— В этом-то я и упрекаю вас.

Кинэт призадумался, вздохнул:

— А между тем, вам посчастливилось наскочить на человека, который, сам не будучи замешан в дело, имел возможность обсудить положение, решить, что надо и чего не надо делать, — возможность, какой не имеете вы, — помимо способностей, одному присущих, а у другого отсутствующих, — да, на человека, который бы вам дал советы, наставления, предостерег бы вас, нашел бы, может быть, — как знать? — решение задачи… Но вы не хотите этим воспользоваться, вы недоверчивы. Тем хуже для вас.