— Конечно, дистрофикам в забое делать нечего, но вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что дело только в силе. Я могу вам показать ребят, дающих сейчас семь, восемь, даже девять норм, — обычные люди, вроде нас с вами. А вот Филипп Иванович Забродин за тысячу процентов перевалил, но разве он богатырь? Нормальный, крепкий, средних лет человек. Нет, все дело в том, что Придорожный действовал по уму, расчетом да сноровкой, иначе кой толк в его достижении? Поговорите с его подручными, они все тут, сами убедитесь…
Так мы и сделали, выпив предварительно за здоровье новобрачных. В другом конце зальца отбивала дробцы под патефонную пластинку яркоглазая девушка, по-цыгански черно и огненно броская, навальщица Дуся Десятчикова.
— Дуся, расскажи московскому корреспонденту, как вы рекорд ставили, — обратился к ней Токарев.
— Мы пахали!.. — сказала Дуся, звонко цокая каблучками и тряся плечами под тонкой шелковой кофточкой.
— Не ломайся, девочка!
— Пусть поцелует, тогда расскажу! — Плечи под тонким шелком затряслись еще чаще и зазывней.
— Он и без того тебя поцелует, а ты кончай трястись и поговори с товарищем.
Видимо, Дуся не щадила себя во все дни свадьбы, это особенно стало заметно, когда замолк патефон. Она прислонилась к стене, закинула голову и несколько секунд ловила воздух алым ртом, тонкая смуглая кожа страдальчески обтянула ее лицо. Затем она тряхнула волосами, звякнула браслетами на высоко обнаженных, прикрытых газом руках и, деревянно двигая губами, сказала:
— Пиши, корреспондент!.. Иной явится в забой и па-а-шел рубать… А Васька все выстукивает, выстукивает… И чего он выстукивает?.. — Она засмеялась и, кажется, в самом деле забыла, чего он там выстукивает.
Вдруг она снова резко кинула черные волосы вокруг головы, прищурилась и, будто читая далекий текст, заговорила медленно и четко:
— Мне невдомек было, чего он выстукивает, а для него там цельная музыка… Он слушал, как пласт сложен… как в нем сцеплено… и как его отпалка пробрала… Потом начал рубать, не часто и не особо чтоб сильно, но увесисто так, коротко… И у него крупные куски отваливались, не как у других — мелочь… Я едва за ним поспевала, но всёжки поспевала… Среди смены он — обушок в сторону, забрал у меня лопату и стал откидывать уголь. Я обиделась и в слезы… А он говорит: «Устали руки от одинаковых движений, это мне отдых…» Вот и все!.. А теперь уговор дороже денег, поцелуй меня, московский корреспондент!..
— Так неудобно, — сказал я, — давайте хоть на брудершафт выпьем.
— Ты со мной по-фрицевски не говори, давай по-русски…
— Ну, выпьем на «ты»…
— А я тебя и без того на «ты» называю, голову не морочь. И можешь тоже мне «ты» говорить…
— Вот за это и выпьем.
Токарев поднес нам полные рюмки, мы сплели руки, выпили и соединили мокрые губы. Я хотел сразу отстраниться, но не тут-то было: она впилась в мой рот, левой рукой обхватила за шею. Я заметил, что гости следят за нами. Не хватает, чтобы тут оказался ее парень, или друг ее парня, или просто некто, кому не по душе, чтобы приезжие корреспонденты целовали донецких девчат. Скандал, драка, письмо в редакцию — доказывай потом, что таким манером ты собирал материал о шахтере-новаторе! Но что было делать, не мог же я оттолкнуть эту девушку. Чувствуя похолодевшим затылком всю свою незащищенность, я тоже обнял ее за плечи и забыл о свадьбе, обушке, процентах, газете. Это длилось долго, она первая вышла из игры, сказав с задором, прикрывающим легкую растерянность:
— Настоящий московский поцелуй!..
Мы с Токаревым направились к запальщику Михееву. Он был стар, лукав, добр и весел. Гитлеровцы приговорили его к повешению за вредительство, но не успели привести приговор в исполнение, и это до сих пор тешило старика.
— Опозорил меня Вася Придорожный на старости лет, — смеясь и утирая слезы, говорил Михеев. — В первую вахту, как он тыщу процентов не натянул, на меня вызверился: ты, дед, виноват!.. Еще чего, яйца курицу не учат, поработай с мое, тогда и рассуждай. А он: борода ума не прибавляет! В другой раз сам пошел со мной бурки закладывать. Вижу — соображает парень, после узнал, что он крепкой выучки, до войны со Стахановым на Ирмино уголек рубал. И верно, вышла отпалка куда удачнее давешней, и Вася десять норм дал на-гора…
— Хотите поговорить с крепильщиком? — спросил Токарев.
Но мне вдруг расхотелось говорить с крепильщиком. Я уже заранее знал, что он скажет: Придорожный, мол, собственноручно проверил кровлю и дал ряд бесценных указаний по ее креплению… Конечно, в Воронине было сотворено чудо, но чудо хорошо срепетированное, подготовленное, и оттого так легко и кругло облекалось оно в слова.
Газетные вырезки, которые мне дал Придорожный, окончательно убедили меня в нестихийности его трудового подвига. От беседы со мной он отказался: ему неудобно сейчас оставить гостей, а наутро он выезжает в Горловку делиться опытом. «Здесь найдете все», — сказал он с улыбкой и положил пятерню на трехколонник, вырезанный из областной газеты.
Тут и верно имелось все, чему положено быть: и картины безмятежного детства Василия, и описание боя, в котором он был ранен, и борьба врачей за его жизнь, и бегство из госпиталя в забой, и, наконец, историческая встреча Токарева с Придорожным:
