Шестиглавый Айдахар - [22]

Святослав, сняв с себя рубаху, завернул в нее тело дочери, поднял на руки. Потом обвел собравшихся невидящим взглядом:

– Идите… Работайте… Я пойду к самому Бату-хану.

Никто не заступил ему дорогу, не посмел удерживать. И в напутствие ничего ему не сказали. Одна мысль была у всех, одно желание, но не наступило еще то время, когда суждено им сбыться.

Не знал Кара-Буги, когда творил свое черное дело, что три дня назад великий Бату-хан со своей свитой приехал на одно из ближних озер поохотиться на перелетных птиц.

Целый день шел воин к ставке хана. Огромное солнце, словно зная о его горе, остановилось у края земли и залило леса и долины тревожным красным светом. И шатры ханской ставки, когда увидел их наконец Святослав, были от этого света словно обрызганные кровью.

Воин остановился лишь на миг. «Чем умирать каждый день, – подумал с горечью он, – лучше пусть это случится сразу». Святослав нащупал нож, спрятанный в складках штанов, передвинул его поближе к бедру, чтобы при случае можно было быстро выхватить, и шагнул вперед.

Ханские нукеры, окружив Святослава плотным кольцом, привели его к Бату.

Хан, только что вернувшийся с охоты, стоял у своего шатра.

Без страха приблизился к нему Святослав, держа на вытянутых руках тело ребенка. Глядя на лицо хана сухими, полными отчаяния и горя глазами, он рассказал о случившемся. Лицо Бату-хана окаменело, и рука потянулась к кинжалу. Жестом он велел своим туленгитам разыскать и привести Кара-Буги.

Нукеры проворно поставили перед шатром походный трон хана. В ожидании, когда приведут Кара-Буги, Бату велел позвать тибетского ламу Сакия – врачевателя великого каракорумского хана Угедэя, гостившего в Золотой Орде. И когда глубокий старец приблизился к нему, попросил:

– Узнай и скажи нам, отчего умерла девочка, которую принес орусут.

Выражая повиновение, лама склонился в глубоком поклоне.

Четыре туленгита, подталкивая остриями копий, пригнали к шатру хана Кара-Буги. Монгольский воин смотрел исподлобья. Темное лицо его сделалось совсем черным, и только белые зубы щерились злобно и хищно.

– Скрутить ему руки, – приказал Бату.

Нукеры повалили Кара-Буги на землю, завернули ему руки за спину, крепко стянули их у запястий сыромятными ремнями.

Из шатра вышли лама Сакия и Святослав. Вокруг ханского трона собрался народ, и все затаив дыхание смотрели то на Бату, то на запрокинутое лицо девочки, которую держал орусут, ожидая дальнейших событий.

– Так отчего умерла девочка? – хмуря брови, сурово спросил хан.

– У нее разорвалось сердце, о великий хан.

Бату перевел взгляд на стоящего на коленях Кара-Буги. Получалось, что хан обидел своего воина напрасно. Стоило ли бесчестить и наказывать его, одного из самых преданных, за смерть какой-то орусутской девочки?

Бату снова повернулся в сторону ламы:

– Значит орусут лжет, утверждая, что над его дочерью совершено надругательство?

Немигающие глаза хана сузились, и взгляд стал похож на взгляд змеи. Люди замерли, опустили головы, и только Святослав все так же дерзко и смело смотрел на Бату.

– Нет. Он говорит правду, – уронил в тишине лама. – Насилие совершено над мертвым телом…

Тихий вздох, как порыв ветра, пронесся по толпе. По монгольским обычаям, то, что совершил Кара-Буги, считалось величайшим преступлением.

Даже Бату-хан, сам не знавший ни к кому пощады, устраивавший пиры на телах поверженных врагов и равнодушно слушавший, как трещат и ломаются их кости под тяжелыми досками, побледнел.

Взгляд его замер на Кара-Буги:

– Верно ли говорит великий лекарь Сакия?

– Да, – прохрипел Кара-Буги. Лицо его исказила гримаса страха. – Но я не мучил душу ребенка, о великий хан! Ведь мертвому телу все равно…

Сартак вспомнил, как чувство омерзения затопило тогда все его существо. Он вспомнил, как отец повернулся к своему брату Менгу и спросил:

– Какое наказание для этого человека ты считаешь уместным?

Менгу, известный своей жестокостью, помедлил с ответом, потом сказал:

– Это преступление, бросающее тень на монгольского воина. Но Кара-Буги многое сделал для завоевания орусутов, и потому наказание можно смягчить. Сто ударов лозой…

Бату-хан глянул на младшего брата Берке:

– Что скажешь ты?

– Согласно мусульманской вере, такой человек после своей смерти должен вечно гореть в огне, ибо он совершил насилие над мертвым телом ребенка. Такое преступление нельзя прощать. Назначьте ему тысячу ударов.

Бату обвел взглядом лица собравшихся. Нойоны и воины, стоящие вокруг его трона, привыкли к человеческим смертям, их не пугала кровь, и сердца не знали сочувствия к чужим страданиям. Но поступок Кара-Буги был за гранью дозволенного. И каждый, какой бы он веры ни предерживался, какому бы богу ни поклонялся, понимал, что это преступление. От этого лица людей были угрюмы.

– Что бы ты хотел? – спросил вдруг Бату у Святослава.

– Отдай его мне, – все так же не отрывая взгляда от лица хана, сказал орусут.

Бату задумался. Менгу прав. Из-за смерти ребенка побежденного народа стоит ли лишать жизни воина, который всю жизнь преданно и верно служил Орде?.. Да, он виновен в страшном поступке. Может быть сделать, как советует Берке, – назначить тысячу ударов, и пусть надеется на счастье? Если Небо хранит его – Кара-Буги выживет. Но сочтет ли такое решение справедливым толпа? По лицам видно – воины ждут смертного приговора. Наивен и глуп народ. Можно уничтожить миллионы безвинных людей, но стоит однажды поступить по справедливости – и все будет забыто, прощено. Его будут звать Саин-ханом – справедливым ханом. А разве не стоит жизнь одного сотника мнения стотысячного народа?