Шестеро. Капитан «Смелого». Сказание о директоре Прончатове - [48]

— Козла еще бог послал! Полпуда картошки, полпуда капусты, моркови!

— Ну! — рассеянно удивляется капитан.

— Как на весах! Здоровый козел, придирчивый на пищу!

Наконец капитан дочитывает косые закорючки боцмана. Он свертывает бумаги, стучит по ним пальцем.

— Откуда, Ли, девятьсот рублей? По остаткам шестьсот! — подозрительно спрашивает он.

— Плохо считал, капитана! — почти поет боцман, покачиваясь на ногах, прищелкивая языком; узкие глаза лукавыми лучиками смотрят на капитана. — Пересчитай!

— Вот что, Ли! — сердито поводит бровями капитан. — Нынче я этого не потерплю! В прошлом году команда осталась тебе должна восемьсот пятьдесят рублей…

— Отдали!

— Знаю, как отдали! Олифу на них покупал?

— Какую олифу? Ничего не знаю! Олифы — вагон! Хочешь, Красикову взаймы дам?

— Постой, Ли!.. Цинковых белил на каюты не хватило, где брал?

— Друзья! — коротко отвечает Ли. — Выручили!

Как на гранитную стену, смотрит капитан на боцмана. Знает прекрасно, что Ли из собственного кармана платил за олифу, а в прошлом году, во время большой аварии на «Смелом», три дня кормил ребят. Но уличить боцмана не может: у него действительно десятки дружков, которые подтвердят что хочешь! Скажи им боцман, что произвели его в африканские короли, божиться станут, что, дескать, собственными глазами видели это и прочее… Злится на боцмана, на свою беспомощность капитан и думает, что, если бы у Ли сейчас случилось больше личных денег, он не пришел бы с вопросом, как прокормить команду до Лугового.

— Перестань смеяться! — сердится капитан. — И оставь ты эту привычку — сидеть передо мной на корточках!.. Встань!

До головокружения хочется капитану рассердить боцмана, чтобы понял наконец — не потерпит капитан выкрутасов, в бараний рог свернет. Но Ли точно и не слышит гнева в капитанском голосе; на приказ подняться отвечает улыбкой, вытягивается перед Борисом Зиновеевичем с невинной и беззаботной физиономией. «Понимаю, капитана! Раз плохо, значит, плохо! Однако я не виноватый — дружки белила давали».

Капитан проглатывает загустевшую слюну, вздрагивающим голосом говорит:

— Еще раз такое повторится, спишу на берег… Предупреждаю!

— Правильно! — охотно соглашается Ли. — Порядок есть порядок!

— Уходи, Ли, видеть не могу! — окончательно рассвирепев, шипит капитан.

Сморщив лицо, Ли спускается с палубы.

— Уф!

Капитан вытирает пот, откидывается на спинку кресла, несколько минут он не может прийти в себя, что-то бормочет, грозит пальцем. Только сейчас ему приходят на ум гневные слова, неотразимые доводы, которые он должен был сказать Ли. Так всегда бывает с капитаном: в гневе он беспомощен, как ребенок.

— Сваливаешь вправо! — говорит капитан Луке Рыжему.

«Смелый» выравнивается, скрипит.

Окрест парохода все те же почерневшие тальники, окруженные водой, блеск солнца на гребнях невысоких волн. Пенная струя за кормой плещет мелодично, успокаивающе, поет день и ночь.

— Сваливаешь, говорю! — прикрикивает капитан. Во время грузового рейса на вахте капитан ворчлив и угрюм. Он никогда не говорит о себе: «Я управляю пароходом», а всегда: «Я работаю!» Когда Борис Зиновеевич работает, речники не рискуют без дела появляться на палубе: заметив праздношатающегося, капитан подзывает к себе, придирчиво оглядывает сквозь очки, пожевав губами, спрашивает: «Отстоял вахту?» — «Отстоял!» — отвечает затосковавший речник. «Вот хорошо! — радуется капитан. — Вахту ты отстоял, книги все в библиотеке перечитал, смежные специальности освоил — ну, не жизнь, а радость! Вот теперь ты и ответь мне, что за жар-птица — паровая машина двойного расширения?.. Не знаешь? Странно!.. А может быть, ты знаешь, что это за штука — цикл Карно?.. Тоже нет?! Странно!»

Непривычным, чужим становится в эти минуты капитан. Долго в таком тоне разговаривает он, удивляется притворно. Потом подводит итог: «Книг мало читал, специальности изучаешь плохо! Вот тебе задание — к концу недели разобраться в машине… Иди!»

…Справа по ходу «Смелого» из тальников выглядывает невысокая гора, окруженная по склону березками, она похожа на голову лысеющего человека. Впрочем, гора так и называется — Лысая. От нее до Вятской протоки два дня ходу.

Тишина на реке. Привыкнув к шуму машин, ухо улавливает всплеск садящихся на воду уток, скрип старого осокоря, гортанный крик баклана, промазавшего клювом по ельцу, который неосторожно высунул темный хребет из чулымской волны. Кругом ни души, ни дыма, ни человеческого следа, только далеко впереди, обочь полосатого столба створа, угадывается избушка бакенщика.

— Крикни боцмана, Лука! — просит капитан.

— Слушаю, капитана! — появляясь из люка, говорит боцман, отряхивая брюки от сора и грязи. — Козла, большой бабушка, кормил!

Капитан показывает на далекую избушку бакенщика.

— Садись в лодку, греби к Никите. Скажешь, я просил пудика два рыбы. Взаймы, понимаешь?

— Понимаю! — обрадованно отвечает Ли и катышком скатывается с палубы.

— Опять сваливаешь вправо! — после ухода боцмана говорит капитан Луке. — Держи на створ!

Мерно хлопают о воду колеса, шипит пар.

В чреве «Смелого» — в машинном — с масленкой в руке ходит механик Спиридон Уткин, по-докторски наморщив лоб, прислушивается к биению сердца парохода, а положив руку на горячий бок машины, чувствует шершавой ладонью всю тяжесть плота, которую взвалили на себя два цилиндра «Смелого» и пошли отстукивать весело: