Шестеро. Капитан «Смелого». Сказание о директоре Прончатове - [26]

Нонна бережет открытки. Прежде чем повесить, проводит по глянцу рукавом кителя, кнопки втыкает в то же место, где были раньше. Улыбается открыткам Нонна, а на Лолиту Торрес смотрит долго и задумчиво. Нездешней залетной птицей парит над узенькой кроватью радистки «Смелого» заморская актриса. «Нужно же! — думает Нонна. — Опять в плавание!»

Каждый по-своему обживается на «Смелом». Штурвальный, Лука Рыжий, мельком заглянув в каюту, выходит на палубу полюбопытствовать, как лениво тянется из трубы коричневый дымок, как шумит и переливается лоскутное одеяло — берег… Моряковка разделилась. Невидимая, но прочная стена встала между людьми, уходящими в плавание, и теми, кто остается на берегу.

На краешке берега, возле старой ветлы стоят двое, отец и сын, тихонько переговариваются. Взглядывает отец на сына и дивится — еще вчера Гошка боялся широкого отцовского ремня, привезенного из Германии, а сегодня беседует с расстановкой, с разбором, по-хозяйски советует беречь телка, а батька согласно кивает головой. «Вот так-то! В таком порядке», — наставляет Гошка.

Зинка Пряхина в прошлую субботу гордо прошла мимо Изосима Гулева на танцах в моряковском клубе, а сегодня горчичником прилипла к Изосимовой руке и шмыгает конопатым носом — того и гляди расплачется. А Изосим рад отплатить — куражится, попыхивая казбечным дымком, цедит сквозь зубы:

— Письма, конечно, писать можно! Да вот времени у нашего брата машиниста мало! Н-да!.. На судне — это тебе не на танцах лакированной туфлей вертеть!

Прочней не бывает стены между уходящими в плавание и остающимися на берегу, чем в первый день навигации. Потом, когда время размотает длинный буксир дней, когда перебор пароходных колес войдет в душу речника голубой дорогой километров, откроется в ней клапан грусти по оставшимся в Моряковке, сожаления, что так и не удалось повидать пегого бычка, которого батька все-таки прирезал, отмахнувшись от лишних хлопот. Вспомнит тогда о Зинке машинист Изосим Гулев и затоскует — зачем ломался? Обнять бы ему тогда дивчину, прижать, заглядывая в глаза, ломким баском признаться: «Люблю!» В накале времени, в челночном движении по голубой Оби расплавится стена между уходящими и остающимися на берегу. В первый же день навигации она сложена из гранита, и трудно пробиваются сквозь нее бабья тоска, материнское одиночество, детская тяга к батькам. Разделена Моряковка, и остающаяся на берегу половина завистливыми глазами мальчишек уставилась на матроса «Смелого» Петьку Передрягу.

Выламывается Петька. Одна нога картинно поставлена на головку кнехта, руки уткнуты в бока, нос — в облака. Длинным плевком, стремительным, как торпеда, выбрасывает Петька слюну в воду, и зря: сверху раздается насмешливый голос Кости Хохлова:

— Это кто тебя научил плевать в воду, салажонок?! А ну подбери!

Петька косится на береговых ребятишек, делает вид, что вовсе и не к нему обращен голос Кости, но штурвальный перегибается через леер, блеснув белыми зубами, зычно кричит:

— Матрос Передряга!

— Я, товарищ штурман! — отвечает Петька.

— Матрос Передряга! Отвечай, получал ли пискунец?

В цепкой мальчишечьей памяти перебирает Петька полученные вещи — тельняшку, робу, шинель, сапоги, бушлат, постель… Ухал от восторга Петька, облачаясь в новое. И не знал, оказывается, что не получил еще пискунец, штуку неизвестную, но, верно, такую же радостную и светлую, как медная пряжка ремня с золотым якорем.

— Не получал, товарищ штурман! — дрогнувшим от радости голосом отвечает Петька.

— Получи!

В два прыжка поднимается Передряга на палубу, улыбается Косте, который играет серьезностью сдвинутых бровей, прищуренными щелочками глаз.

— Вольно! Стоять вольно! Эх, и дурак ты! — смеется Костя. — Благодари бога, что сегодня первый день навигации. А то бы я тебе показал пискунца. — И нарочно тянется рукой к Петькиному уху.

Передряга скатывается с палубы, гремит железом.

3

«Смелый» пробуждается.

Густой, темно-фиолетовый дым валит из трубы. А когда Васька Чирков нажимает на рычаг, из медного горла парохода лохмотьями вырывается пар, плещет на палубу. Валька опускает рычаг и нажимает его резко, до отказа — Моряковка слышит мощный трубный рев «Смелого». Разбуженным слоном кричит пароход. Сила и радость в этом крике. «Смелый» возвещает о том, что здоров и силен, что он рвется на Обский плес. Рев несется над рекой, над поселком, над застывшими тальниками.

— Пой-ду-у-у-у! — забиячит буксир.

Вызов «Смелого» принимают. Над соседним пароходом вспыхивает аккуратный султанчик дыма, на мгновенье гаснет — отзывается «Адмирал Нахимов»; прислушавшись к нему, отвечает глубокой октавой «Софья Ковалевская», хрипловато — «Пролетарий», гармонным басом, сразу несколькими голосами — «Карл Либкнехт». Моряковский затон в бездонье неба возносится гудками пароходов.

Пять минут — по обычаю — ревут медные горла пароходов.

Холодная, гулкая тишина наступает потом. Капитан «Смелого» медленно опускается на высокое с подлокотниками кресло, стоящее посередине палубы. Уютным комочком свертывается Борис Зиновеевич, смотрит на бурлящий вокруг него затон, на берег в разноцветье одежд. Приказывает Вальке Чиркову: