Шесть рассказов об исчезновении и смертях - [11]

сообщает, что тогда же, 13 июня, полковник Смирнов с тысячью двумястами карабинерами, гусарами и чугуевскими казаками заставил бунтовщиков отступить и снял четырёхдневную осаду с Новоспасской, «державшейся лишь святым духом, верностью присяге и расторопностью капралов».

1807 год. Июнь

Последние дни ветерана были печальны. Получив отставку, он безвыездно жил в новгородской усадьбе, проводя остаток жизни в затворничестве и гробовом безмолвии русской глубинки. Сюда не долетал рёв истории и скрежет боевых колесниц. В этом крепком двухэтажном псевдоготическом здании с двумя крыльями, обращёнными окнами на запад, Баскаков без конца бродил по комнатам в зелёных очках и старом армейском парике, давно уже отменённом. Он приказал спрятать в чулан все свои портреты, утверждая, что, когда видит их, кажется себе давно умершим. Проходя мимо зеркал и трюмо, завешенных по его распоряжению чёрным крепом (чтоб не пылились зря), он рассматривал сукно, стряхивая с него что-то, после чего всегда оборачивался назад. Он бросил бриться, но волосы уже не росли, и это вначале удивляло. В своих снах, то мимолётных, то тяжёлых и долгих, он видел те же комнаты, тот же пыльный креп, балдахин спальни, себя спящего и видящего всё это во сне. Обычно это происходило после приёма лаунаума парацельсума и капель опиата, которые ему прописывал от мигрени доктор Дюпре, бывавший здесь наездами, часто скучая о своей покинутой родине за чашкой кофе. Он часами рассказывал об ужасах якобинского террора и бесконечных мытарствах бездомного эмигранта[14]. Только после того, как слуга-калмык, деланно улыбаясь, уносил пустые чашки, он глубокомысленно щупал пульс больного, рассматривал язык, горло, уши, глаза и даже брови (!). Затем, в конце осмотра, он вынимал порошки из потёртого саквояжа. Других визитёров, кроме Дюпре, хозяин не принимал, рассылая родственникам многочисленные письма с убедительной просьбой не навещать его, не обременять тихую старость излишними хлопотами.

Впрочем, один из внучатых племянников попытался проникнуть в дом, но безуспешно, имея лишь непродолжительную беседу на крыльце, изо всех сил прислушиваясь к глухому голосу, долетавшему до него из-за плотно закрытой двери. Это был визгливый монолог, состоящий из категорических просьб (почти в приказном тоне) немедленно покинуть территорию усадьбы и бранных тирад на немецком языке.

Вечером, 12-го числа, слуга-калмык пришёл в спальню, чтобы расстелить постель. К своему удивлению, он увидел, что Баскаков лёг не раздеваясь, в парадном костюме и в башмаках. Хозяин открыл X книгу «Анналов» Тацита, лежащую на ночном столике, и прочёл наугад: «Убив меня, он станет мной. Во имя древней церемонии и торжества бесконечности провозгласил Вакаксаб в глаза жрецам». Слуга испуганно переспросил, стоя у двери, но, обернувшись, увидел, как из глазниц Баскакова на него смотрят тусклые глаза совершенно незнакомого человека, умоляющие удалиться…

О мятеже

Константинополь

Входящий в мир, помни: за тобой денно и нощно следует тень, твоя ли, нет ли — всё равно. Так она сокрушает душу, что не нашедший опоры падает, гибнет, поглощённый невидимым. И не найдётся савана, чтобы укрыть твой покой. И нет во времени искупления.

В начале тех дней, потрясших могучую державу, я был в стороне от суеты жизни, раздумывая над тем, как мирскую одежду сменить на монашескую. С этими мыслями в пасхальные дни я, помнится, шёл по площади Аркадия. Мои руки были чисты. Пели цикады. Ветер обдувал лицо благовонным кипарисовым дурманом. Грустные глаза простолюдинов попадались на каждом углу. Смущённые странными переменами в государстве и робостью властей, люди как будто были тихи, смиренны, слепы. Но как только садилось солнце, они доставали точильные камни, чтобы посеребрить клыкоподобные тесаки.

Когда нетвёрдая рука коснулась подлокотника трона, первейшие члены синклита покинули палаты. Они горделиво сошли по чёрной лестнице, а блестевшие на её ступенях перламутровые узоры из птиц и цветов показались им сегодня достаточно тусклыми.

30 апреля 11 индикта от сотворения мира в 12 часов дня в храме Христа-Пантократора произошло невиданное — животворный лик богоматери Тарской, пострадавший от рук инокоборцев, изувечивших изображение ножами, стал кровоточить[15]...

Кровь на иконе была столь обильна, а случившееся столь необычно, что повергло в смятение пришедших в храм. Едва успели они осенить себя крестным знамением и прошептать имя Господа, как триста колоколов ударили тяжкий трезвон, а вслед за тем от Харисийских ворот к самому центру византийской столицы двинулась конная колонна. Всадники в позолоченных доспехах разрезали пополам толпу рычавшей черни. Чернобородые конники бесстрастно, тупо глядели друг другу в спины. Вороные кони слегка раздували ноздри. Копья, сжатые по-боевому в правой руке, чуть колебались. Так началась бойня.

Десять тысяч инокоборцев, вчера ещё беспрепятственно проповедовавших «истину» — презрение к инокам — идолам сатаны, врывавшихся в церкви с проклятиями, содрогавшими своды, смущавших визгом и истошными криками, грубой бранью хористов на клиросе и простолюдинов на базаре, призывавших очистить храмы от скверны и волхвов, бившихся в припадочных конвульсиях в самый разгар службы, — всех их объявили вне закона, обрекая на смерть и ослепление здесь — во «втором Риме».