Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков - [37]
Затем меня сразил шок. Полчища муравьев на пути в комнату – совсем не то же самое, что пчелы-одиночки или шмели снаружи. Это вторжение. И как же вышло, что муравьи жили в стене? Им ведь требуется влажность земли. Стена отсырела? Еще не легче.
Я выдвинула стул и села, пытаясь осмыслить ситуацию. Пусть даже муравьи в пылесосе умрут, на будущий год родятся новые царицы для новых брачных полетов, и так может продолжаться снова и снова. Посреди дома постоянная рождаемость будет напоминать о себе существами, которые старше всего человечества. Стена – граница внешнего мира, а если в ней есть своя жизнь, граница ненадежна.
Аппетит у меня пропал, но я все-таки попыталась съесть салат. На стене, где объявились муравьи, висела репродукция картины, на которой был изображен завтрак. Лето, свет играет на фарфоре и стекле, на заднем плане – стена зелени. Стол выставили на воздух, чтобы находиться по-настоящему вблизи природы. Но на самом деле природа и в доме могла быть совсем рядом. Стены кухни вдруг показались мне такими же тонкими, как бумажный постер, и за ними определенно шла куда более бурная жизнь, нежели на картине.
Тут мне вспомнился Харри Мартинсон: в одном эссе о природе он рассказывал, что раньше в стены домов засыпали, бывало, целые муравейники, поскольку хвоя и сурик служили дешевой изоляцией, которая, как считалось, вдобавок отпугивала паразитов. В большом усадебном доме могли находиться два десятка муравейников. Каково это – жить в домах, где стены заполнены муравейниками? Люди наверняка видели в них только изоляцию. Но познания Харри Мартинсона о жизни муравейников этим не исчерпывались. Он ведь был поэтом и живо представлял себе, как крошечные муравьи притаскивали каждую хвоинку и аккуратно укладывали куда надо. Вдобавок муравейник виделся ему совершенно самостоятельным царством с бесконечной традицией. В долгой хронологии муравьев это было, возможно, тысяча пятьдесят девятое царство в шестнадцатитысячной группе, а каждая группа охватывала две тысячи государственных воспроизведений. В мире муравьев у времени совершенно иные масштабы – оттого, что муравьи очень малы, и оттого, что они невообразимо древние. При мысли о незначительном, но бесконечном числе царств во времени у Мартинсона голова шла кругом, как при виде множества небесных звезд.
Мне стало стыдно. Сгоряча я потеряла чувство меры. Крошечные черные муравьи вообще-то существа безобидные, ведь, в отличие от муравьев-древоточцев, они не буравят древесину. Наверняка их сообщества жили на участке целую вечность, как писал Мартинсон. Малый размер отнюдь не ущемляет их достоинство. Среди земных существ размер у них самый обыкновенный.
Размер вообще понятие относительное. И Метерлинк, и Мартинсон указывали, что муравьиные тельца состоят из атомов с их электронами, напоминающими планеты, кружащие вокруг звезд. С такой точки зрения как муравьи, так и люди находятся между непостижимо малым и непостижимо огромным. Фактически мы в одинаковых условиях, вроде тех, на необитаемом острове, когда я делила одиночество с муравьем.
Вспомнив о нем, я еще больше расчувствовалась. Должно быть, собирая материал для общего жилища, он в грозу отбился от своих. Они прекрасно обойдутся без него, но ему без них не выжить. Он был всего‑навсего незначительной частицей большого общества, которое придавало смысл его жизни. «Муравьишка», – пробормотала я.
В этот самый миг мне вспомнилось, что когда-то так называли и меня. Я отчетливо видела то место, потому что оно было частью моей жизни. В научном зале Нобелевской библиотеки, где я много лет сидела и писала, всегда царило приглушенное освещение. Располагался он ниже уровня земли, и средневековые своды создавали у меня ощущение глубин времени, где я была исчезающе малой частью чего-то большого. Надо мной на нескольких уровнях шла жизнь, хотя я ее не слышала, а за окнами виднелись ноги людей, спешивших к другим целям.
Обыкновенно в зале было несколько женщин, и, даже не вступая в разговоры, мы чувствовали некую общность, при том что каждая стремилась к собственной цели. Сама я в ту пору часто работала с книгами на иностранных языках и медленно одолевала рассуждения и запутанные сноски. Близоруко пробиралась сквозь дебри слов, в совокупности составлявших фразы, и фраз, что в совокупности могли подсказать взаимосвязи. Учуяв какой-нибудь интересный след, я знала: это начало не менее трудоемких «раскопок», а значит, нужны терпение и выдержка.
В конце дня мимо проходил испанец-служитель со стопками книг на скрипучей тележке. Он знал, что я занималась и испанскими материалами, так что порой мы перекидывались словечком-другим. А поскольку под вечер я часто сидела в зале одна, он прозвал меня Hormiguita, Муравьишка. «Погасишь свет перед уходом, Hormiguita?» – говорил он и вез свою тележку с книгами дальше. Каждый на свой лад, мы оба протягивали соломинку к муравейнику, ведь то, с чем мы работали, как и очень многое в жизни, требовало действий многих участников. Других было видно не всегда, и всё же они подразумевались.
Муравьи на кухне пропали. Наверняка орудовали где-то в стене, хотя я их не замечала. Незримая жизнь – дело самое что ни на есть обычное, ведь практически за всем прячутся миллионы анонимных существ – и в обществе, и в книгах. Мимоходом вполне можно назвать человека Муравьишкой, и, если вдуматься, это, пожалуй, похвала.
