Шеридан - [17]

Теплый прием, оказанный миссис Шеридан как писательнице, заронил в ее душу мечту прославиться на поприще драматургии, и она, не откладывая дела в долгий ящик, написала две комедии, одна из которых имела успех, а другая провалилась. В связи с провалом она получила выражение сочувствия в форме столь же редкостной, сколь и приятной. Сочувствие выразил книгопродавец Миллар, хорошо заплативший миссис Шеридан за право издать провалившуюся комедию. В своем письме он заверял писательницу, что быстрая распродажа издания «является неоспоримым доказательством высоких достоинств комедии», и прилагал дополнительный гонорар в размере 100 фунтов стерлингов. Сочувствие, выраженное в такой форме, особенно драгоценно. Миссис Шеридан сочинила «Оду Терпению», призванную показать, с каким философским спокойствием умеет она выдерживать удары судьбы. Вот самое начало этой оды длиной в шестьдесят строк:

«Угроз не страшась, не склоняясь пред силой,

Душа моя стойко невзгоды сносила,

Спокойна, покорна судьбе».

Проявлять спокойствие и покорность судьбе было много легче благодаря щедрости Миллара.

В последующие годы у Шериданов стали бывать многочисленные знаменитости того времени. К ним приходили в гости Гаррик, Бокларк, доктор Робертсон, миссис Чолмондели и миссис Маколей, великий Джонсон и его неизменный спутник Босуэлл, поджарый и энергичный молодой человек, одетый во все черное и часто поминающий в разговоре имя генерала Паоли. «Наверное, вы носите траур по Корсике?» — спросил Шеридан, и Босуэлл ответил утвердительно. Навещал Шериданов и писатель Сэмюэл Ричардсон — гость скучный, как сонная муха, тщетно пытающийся стряхнуть с себя тоскливое оцепенение.

Знаменитый лексикограф любил бывать в доме Шериданов. Как-то раз, застав свою дочь за чтением джонсоновского «Рассеянного», мать поспешила заверить доктора Джонсона, что она позволяет девочке читать только такие произведения, которые совершенно безупречны нравственно... «Вообще же, — добавила миссис Шеридан, — я старательно прячу от нее все книги, моральная тенденция которых не рассчитана со всей определенностью на восприятие юных читателей и читательниц».

«Ну и очень глупо, сударыня! — воскликнул доктор. — Предоставьте дочери полную свободу рыться в вашей библиотеке. Если у нее хорошие задатки, она будет выбирать только здоровую духовную пищу; если дурные, то никакие ваши предосторожности не помешают ей следовать естественному влечению своих наклонностей».

Хотя доктору Джонсону была симпатична миссис Шеридан, к ее супругу он с самого начала питал предубеждение, наполовину из-за его наследственной близости к Свифту, а наполовину из-за того, что он посягал на лавры Гаррика. Босуэлл умело подливал масла в огонь, который превратился в пожар после назначения Шеридану пенсии и выхода в свет составленного им словаря. «Помилуйте, сударь, да этот Шерри глуп как пробка, — заявил однажды Джонсон в крайнем раздражении. — Впрочем, ему, наверное, стоило огромного труда стать тем, что он есть. Ведь такая чрезмерная глупость прямо- таки противоестественна! К тому же, сударь, какое влияние могут оказать жалкие потуги Шеридана на язык нашей великой страны? Да это все равно, что зажечь грошовую свечу в Дувре и надеяться, что ее свет увидят в Кале!» А когда, вскоре после того как Джонсон удостоился пенсии, Шеридану тоже назначили пенсию в размере 200 фунтов, доктор возмущенно взревел: «Как?! Ему дали пенсию? Тогда мне впору отказаться от моей!» (Между прочим, как Босуэллу стало известно от барона Лофборо, Шеридан хлопотал о назначении пенсии Джонсону.)

Шутка Джонсона вызвала «взрыв раздражения». Шеридан заявил, что Джонсон — задира, что ему этот забияка не страшен и что Джонсон только раз допустил в отношении его, Шеридана, грубость, сказав: «Вы сударь, повторяли это уже трижды. Не понимаю, почему я должен выслушивать это еще раз».

Но драка дубинками — не в характере Шеридана. Вместо того чтобы отвечать ударом на удар, он стал тихо избегать человека, чьи удары так часто валили его с ног. Впоследствии Джонсон, раскаиваясь, доверительно говорил Босуэллу в своей велеречиво-категоричной манере: «Нет, сударь, Шеридан совсем не плохой человек. Если бы можно было разделить всех людей на хороших и дурных, он занял бы видное место в ряду людей хороших». Джонсон готов был пойти на мировую, но Шеридан мириться не захотел, и они больше никогда не встречались. Разрыв с Шериданом лишил доктора Джонсона возможности приятно проводить свободные вечера в кругу этой милой семьи, глава которой, человек живого ума, никогда не давал иссякнуть интересному разговору, тогда как его супруга была милейшей собеседницей — понимающей, остроумной, скромной и вместе с тем общительной.

В 1764 году Шеридан с семейством переехал жить во Францию, отчасти для поправки пошатнувшегося здоровья жены, отчасти для изучения французской системы образования, а главным образом для того, чтобы спастись от долгов. Там они счастливо жили на пятую часть тех средств, которые потребовались бы для комфортабельной жизни в Англии. Отец семейства, вздыхая по поводу того, что на родине его забыли, трудился над грамматиками и словарями, мать семейства — над своими литературными произведениями, а дети — над французским языком и гаммами. И вдруг пришла добрая весть: в Англии принят закон о несостоятельных должниках. В 1766 году влиятельные друзья настоятельно советовали Шеридану воспользоваться предоставляемым этим законом покровительством. Он колебался. Тогда друзья развернули в Дублине энергичную кампанию в его пользу. Появилась надежда, что ходатайство Шеридана, поддержанное виднейшими членами ирландского парламента, будет удовлетворено в его отсутствие. Однако из-за происков врагов такая процедура вызвала возражения. Шеридан уже совсем было отправился в Ирландию, но его удержала смертельная болезнь жены. Миссис Шеридан сгорела за какой-нибудь месяц, и ее схоронили в кладбищенской ограде одной протестантской семьи. Уже одно то, что чужие люди позволили ее праху покоиться среди могил своих близких, говорит о том, какой любовью она пользовалась. Больше того, в последний путь ее провожали (хотя похороны совершались поздно, при свете факелов) многочисленные католики, чьи сердца она завоевала, и почетный военный эскорт. Шеридан был безутешен. «Моя потеря горька и невосполнима, — писал он. — Я утратил сердечного друга, мое второе я. Дети мои потеряли... о, их утрату невозможно ни выразить, ни возместить. Но да будет, господи, воля твоя».