Шенна - [76]

Шенна помнил, однако, что тринадцать лет прошли. «Сегодня он должен явиться, – говорил себе Шенна. – Некстати это, уж очень я болен…» «Да что же я такое говорю? – спрашивал он опять. – Эта женщина утверждает, что три недели минуло с тех пор, как меня свалила болезнь! А я не был болен вчера. Завтра – то есть вчера – он должен был прийти. Вот же диво-то. Как же между «вчера» и «сегодня» уместились три недели! И если минули три недели, то и назначенный день миновал, а этот негодяй так и не явился! Наверное, он вовсе не явится! Какие, однако, странные три недели! Куда же они поместились! Не прошло и трех часов, как я говорил с ней, слушал ее и смотрел на нее. О, она же ангел! Она самый настоящий светлый ангел!

Еще долго он вспоминал ее – ее прекрасный облик, свет в ее глазах, чело и уста. Он помнил, как свет изливался из ее глаз в глаза ему, заполняя всю голову и оттуда проникая в сердце. Помнил, что говорил, когда переполнило его счастье в тот миг, когда он восхвалял Всевечного Отца, который создал ее, и Сына, который искупил ее грехи, и Духа Святого, который ее благословил. Помнил, как и она что-то говорила, но теперь не мог отыскать в мыслях, что же она сказала. Помнил, что слышал ее голос, и звуки ее речи, но не мог сообразить, что из этой речи понял. У него не осталось ни крупицы воспоминаний о смысле той речи. Сколько бы Шенна ни размышлял, разум его не сумел вместить, что между ним нынешним и тем, что расстался с ней в холмах, миновало времени больше, чем всего лишь неполная ночь – часа три или около того. Шенна думал, что сон, сморивший его, когда он расставался с ней, и был тем самым сном, от которого он только что пробудился.

Поглядеть на него зашел Диармад Седой.

– Сколько прошло с тех пор, как я заболел, Диармад? – спросил Шенна. – Что-то я не помню точно.

– А вот я – другое дело, – сказал Диармад. – Я-то помню довольно точно – и немудрено. Я и полное право имею все точно помнить. Скоро будет три недели, и вряд ли это время пролетело для меня незамеченным. Едва Микиль прослышал, что ты слег, сорвался он с места, и мне пришлось самому вести лавку, а я для этого гожусь совсем уже плохо. Не бывало ни вечера с тех пор, как ты заболел, чтобы он сюда не являлся. С восходом солнца он снова заявлялся в лавку, но пользы от него все равно было мало. Он то и дело засыпал прямо за прилавком, когда приходили покупатели. Микиль торчал здесь безвылазно и помогал сиделке, покуда не появлялась Майре Махонькая. Майре сидела тут каждую ночь. Она и сегодня под утро здесь была, еще прежде, чем Микиль ушел. Но в твоем сознании еще не было ни проблеска. Ты никого не узнавал. Сам я никогда не видывал больного, который бы уж так начисто лишился сознания. Когда я был болен, я тоже бредил, но так основательно без рассудка не оставался. Не пропадали у меня ни разум, ни память – хоть в какой-то мере: я узнавал людей, и понимал, что они говорят, и сам разговаривал с ними, хотя смысла в этих речах бывало не много. Но из твоего рта не вылетело ни слова – с того дня, как ты заболел, и до сегодняшнего утра, когда заговорил с Майре, дочерью Арта. И мало того, можно было подумать, что чувств ты тоже лишился. Ты ничего не замечал. Никто уж и не думал, что ты оправишься. Священник бывал здесь очень часто и не мог добиться от тебя ни слова. Скажу тебе – заглянет он совсем скоро и, обещаю, очень удивится и обрадуется. Да все удивятся и обрадуются, потому как ни у кого уже не осталось надежды на твое выздоровление. Но честное слово, ты все-таки оправился, слава Богу! Всякий, кто смотрит на тебя сейчас, никогда и не подумает, что ты тот же, что вчера. Никто не мог понять, что с тобою случилось. Сиделка говорила, будто это мозговая лихорадка, но не думаю, что ей хоть кто-нибудь поверил. Священник приводил сюда двоих или троих лекарей, посмотреть, нельзя ли как-то тебе помочь. Ни один ничего и не делал, просто смотрели на тебя и уходили. Вряд ли видал ты людей в такой растерянности, в какой все мы тут были.

Так Шенна постепенно собирал правду об этой диковинной закавыке – то от одних соседей, то от других, и наконец убедился в том, что время действительно утекло, каким бы путем ни двигалось. Но как пролегал этот путь и как могли истечь три недели, ничуть не запечатлевшись в его памяти, при том, что вместо них остались всего три часа, Шенна никак не мог уразуметь, и в конце концов ему пришлось сдаться.

Но все равно, едва только разум и чувства вернулись к нему, начал Шенна быстро выздоравливать. Кости его стали обрастать мясом. Как бы ни выпирали его ребра, вскоре их уже было не пересчитать. Руки и ноги постепенно стали такими же крепкими и плотными, как прежде. Он приходил в себя даже быстрее, чем Диармад Седой. Если природа его болезни сбивала людей с толку, то его выздоровление озадачивало их еще больше. Поглядев, до чего тяжкий недуг свалил Шенну и как он оставался без рассудка, без разума, без сознания, без чувств, люди говаривали, что ему больше не суждено подняться с постели. Другие же полагали, что, случись только Шенне оправиться от болезни, ему от этого будет только хуже, потому что он навсегда останется всего лишь дурачком, и уж лучше ему умереть, чем служить людям подобным примером. Прочие говорили, что дело еще хуже того, поскольку речь его так же утрачена, как и разум, и проживи Шенна хоть восемьдесят лет, он никогда больше не скажет и слова за всю свою жизнь.