Шенна - [61]
– Хорошо, матушка, – сказал Микиль.
Глава двадцать седьмая
Никогда еще не было такой музыки и танцев, как в кухне у Диармада в ту ночь. Пришли двое волынщиков, двое скрипачей и человек с арфой, так что музыка не прекращалась. Когда один волынщик останавливался, начинал другой, и когда останавливался один скрипач, вступал еще один. И чаще все пятеро играли вместе, чем хотя бы один из них сидел без дела, – уж во всяком разе в начале ночи.
На полу напротив очага лежала широкая плита[35], и если прислушаться к тому, что происходило в комнате, можно было поклясться на Библии, будто ливень стучал по этой плите всю ночь напролет, и лишь иногда стук башмаков утихал на время, пока вступали музыканты. Честное слово, Нора с Плотинки и двое ее братьев отплясывали до седьмого пота так жарко, что заставляли всех, кто там был, плясать еще жарче и потеть еще пуще.
Стоило танцорам утомиться, как у Микиля уже были готовы для них напитки, и он и виду не подал, что все время наблюдал, когда их пора будет подать. Танцоры вовсе не пили вина. Они хорошо знали, что, выпей они хоть немного, вино ударит им не только в голову, но и в ноги. А уж коли вино ударит им в ноги, тут-то и конец всем танцам.
Гости присаживались ненадолго, время от времени, между двумя заходами танца, а потом кто-то из гостей запевал прекрасную трогательную душевную песню. Были среди них и такие, кто умел петь и низким грудным голосом, и высоким головным – до того красиво, что стоило услышать от них хорошую песню, как она у всякого разгоняла на сердце тоску.
Был среди волынщиков один, кто знал колдовскую музыку. Он часто играл ее по своему хотению, но нелегко было заставить его сыграть ее по чьей-то просьбе. Волынщик говорил, что такую музыку играть неправильно, потому как слишком уж она нездешняя.
Устав, утомившись и изнемогши от танцев, все принялись упрашивать волынщика сыграть им колдовскую музыку. Тот долго отказывался, говорил, что музыка эта слишком потусторонняя и играть ее не следует. Тогда ему налили еще королевского вина и взялись уговаривать до тех пор, пока ему не пришлось сдаться. Он настроил волынку. Надул меха. Вся компания слушала его, замерев, словно бездыханная.
Вскоре они услыхали глубокий, низкий, протяжный звук, плавный, нежный и ласковый, что приближался к дому. Гости подумали, что дуновение ветра сопровождает мелодию и это ветер издает такой звук, а не волынка. Прекрасная мелодия вдруг прорвалась сквозь этот звук, и оба они – низкое гудение и мелодия – вошли в дом. Гудение набирало силу, и, казалось, в этом звуке что-то бьется и раскачивается. Вскоре услыхали они и второй звук, бившийся и раскачивавшийся на тот же самый манер в сплетении с прекрасной мелодией, что изливалась из него, тогда как другой звук и мелодия не заглушали их, а, скорее, поддерживали и усиливали друг друга, так что в звуке этом мелодия становилась яснее, а сам звук нежнее. Тут раздался третий звук, он поднимался, дрожа и раскачиваясь, и сплетал собственную сладостную мелодию. Этот третий звук испугал каждого. Всяк готов был поклясться, что это человеческий голос!
И затем хлынул поток музыки, самой чистой и нежной, самой мягкой и упоительной, какую только кто угодно в том обществе слыхал за всю жизнь. Гул, человеческий голос и дуновение смешались в нем и двинулись по комнатам, словно вихрь волшебного ветра. Голос и звук становились громче, вихрь – быстрее, пока гостям не показалось, что волшебный вихрь танцует по всему дому. Он был то здесь, то там. То летел туда, то налетал оттуда. То утихал, то пробегал по полу кру́гом. Затем вихрь музыки взвился под стропила и стремглав ринулся оттуда так, что людям показалось, будто они различают в нем шорох птичьих крыльев. Потом они услыхали, будто сквозь музыку пробиваются вздохи и плач, а вскоре плач уж рассыпался смехом. Затем им послышалось, как в музыке звенит что-то похожее на детский голос, а после голос другого дитяти отвечал ему, и оба они, перекликаясь, отвечали музыке. Потом возвысился третий голос, похожий на голос молодой женщины, и никто из собравшихся доселе не слыхивал столь чистого, звучного и приятного человеческого голоса. А скоро еще один голос вторил ему, и как ни звучен был первый, второй пел еще приятней и звучнее. И так, перекликаясь друг с другом, они отвечали музыке – ясно и чисто. Следом же будто отворилась еще одна дверь, и музыка наполнилась большой силой. Движение ее ускорилось, и возросший напор наполнил нежностью голоса. Они поднимались друг над другом и тонули друг в друге. Вот они кружатся друг вокруг друга, вот взмывают от пола, вот они под крышей. Вот они в этом углу, вот в том, а вот уже совсем в другом. И вот уже беспокойство стало пробегать среди гостей, и начали озираться они, не зовет ли их кто.
Затем музыка зазвучала с новой силой, будто открыли вторую дверь, еще больше первой. Сильнее, громче и шире становился звук музыки. Он повернулся, закрутился, прокатился по полу, по стенам и под крышей всего дома. Порой он был похож на рев, порой на дикий крик, порой на громкое рыдание, а порой на душераздирающий плач, какой способен был выдавить вздох даже из камня. А потом в нем снова слышались смех и веселье, восторг и радость – такие, будто могли мертвых поднять из могил. Голоса женщин и детей перекликались и пробивались сквозь самый громкий рев, самый горький плач и самый веселый смех, а затем вновь то тут, то там раздавался долгий, протяжный дикий вопль, от которого кровь стыла в жилах у всех, до кого долетал он.
