Шенгенская история - [35]

«Чтобы было лучше видно!» – догадался Андрюс.

Он оставил на стойке один евро и десять центов и вышел на улицу. Увидел, как мужчина в коричневом пальто с плюшевым мишкой в пакете вместе с рыжеволосой женщиной заходят в арку больничного комплекса.

Андрюсу показалось, что он начинает понимать увиденное. Хотя «картинка» была еще не четкой, ей, как эпизоду, вырванному из фильма, не хватало субтитров или диалогов.

Он перебежал дорогу и тоже вошел в арку. Не прячась и уже не боясь быть замеченным, он зашагал за странной парой, выдерживая вежливую дистанцию.

Странная пара привела его к четырехэтажному зданию. Тут у входа он заметил две семьи с маленькими детьми и еще одного ребенка постарше – в инвалидной коляске. Рядом с коляской – хорошо одетая чернокожая женщина. Не мать, ведь ребенок был белым.

Мужчина и рыжеволосая женщина зашли внутрь. Андрюс остался снаружи. Пока стоял у двойных стеклянных дверей, внутрь прошел и «джинсовый парень» с сумкой, из которой торчали загнутые носки огромных клоунских ботинок. Прошел следом за молодой женщиной в черных кожаных брюках и такой же кожаной куртке, несшей в левой руке мотоциклетный шлем, а в правой – пакет из супермаркета «Франпри».

Сумерки уже опустились на Париж, на его пятнадцатый квартал, на рю де Севр и на госпиталь «Нектар». Во всех окнах четырехэтажного корпуса горел свет. Все больше людей заходило в двойные стеклянные двери и выходило из них. И Андрюс перестал следить за входящими и выходящими. Но тут его внимание отвлекла уже виденная ранее пара – мужчина в коричневом пальто и рыжеволосая маленькая женщина в белой куртке и с синей спортивной сумкой-«сосиской» на плече. Они вышли и остановились рядом с ним, разговаривая дружелюбно на французском. Женщина натянула на руки белые кожаные перчатки. Потом оба достали свои мобильники, она продиктовала мужчине в коричневом свой номер, он тут же набрал и из ее мобильника полилась мелодия песни «Don’t worry, be happy!»

Андрюс улыбнулся.

Музыка стихла, мобильники вернулись в карманы хозяев. Мужчина и женщина обменялись еще несколькими фразами, после чего в руках мужчины появился бумажник. Он вынул из него двадцать евро и протянул ей. Кивнул на прощанье и зашагал к арке, выводящей на улицу. Женщина осталась. Осмотрелась по сторонам и Андрюс вдруг почувствовал, как она остановила на нем свой взгляд. Он стоял в трех шагах.

Она подошла и спросила что-то по-французски.

– Pas Français, – заученно повторил Андрюс свой универсальный ответ на любой вопрос, заданный ему по-французски.

Она показала жестом, что просит сигарету.

Он отрицательно мотнул головой.

Глава 22. Где-то между Згожельцем и Гёрлицем

До границы с Германией оставалось двадцать два километра. На машине – минут двадцать, не больше. Яркое голубое небо благодаря особой, хрустальной прозрачности промерзшего воздуха отражалось в снегу, как в зеркале.

Уютный деревянный сруб автобусной остановки защищал от холодного ветра. Кукутиса сюда подвез местный лесник, старик-добряк, на ухоженном зеленом «полонезе». Сначала он хотел высадить странника у поворота к своему лесничеству, но уже в дороге сказал: «Нет, высажу я тебя за лесом!» и провез Кукутиса лишний десяток километров. Поближе к немцам. Туда, где вместо леса начиналось бесконечное снежное поле.

Солнце только-только поднялось в зенит. Кукутис смотрел на его белый холодный круг. Смотрел и мысленно прощался с Польшей, такой понятной и знакомой! Вот выйдет он сейчас к дороге, станет у ее края и может сразу, может, через полчаса, подберет его какая-нибудь машина и увезет дальше. Увезет туда, где уже не так легко найти случайный ночлег, туда, где люди меньше вздыхают о прошлом и меньше рассказывают о себе, о своих бедах и радостях.

А до вечера еще далековато было. До сумерек – часа четыре, а до настоящего вечера, который зевать заставляет, все семь-восемь. Может, поэтому Кукутис и не спешил, спрятавшись от холодного ветра в деревянном срубе автобусной остановки.

По дороге мимо сруба-остановки проехали в сторону Германии сразу десять фур с одинаковым коричневым медведем, нарисованным на борту у каждой. Проехали, подняв за собой снежную поземку, которая шлейфом за последней машиной вдогонку помчалась. И наступила тишина и неподвижность. Длилась она несколько минут и вынудила Кукутиса выйти из своего укрытия и на дорогу в сторону Литвы посмотреть. А там – голая дорога. Посмотрел тогда Кукутис в сторону Германии: и там пусто! Удивился и подумал о равновесии. О равновесии движения машин и людей. Когда это равновесие существует, то все в мире в порядке. Приезжают сто машин из Германии в Польшу и сто машин из Польши в Германию, приходит литовский Кукутис в польское село, а какой-нибудь польский Кукутис оказывается случайно на литовском хуторе. Так должно быть и так наверняка происходит, только никто всего этого движения не видит, потому что никто не может так внимательно смотреть сверху вниз на землю. Никто, кроме того, кто может! Но существует ли тот, кто может так смотреть, не понятно пока Кукутису. Может, и существует. А может, и нет. Он, Кукутис, существует. Это Кукутису точно известно. Он существует и постоянно ощущает, что существуют другие литовцы, литовцы, разбросанные по хуторам Литвы, и литовцы, разбросанные по миру, и каждый из них мечтает построить свой хутор в чужой стране. И вот стόит только с кем-то из них какой-то беде приключиться, как начинает у Кукутиса сердце болеть. Начинает покалывать. И если в самом низу сердце покалывает, значит это, что какой-то литовец в беду в Южной Африке попал. Тогда пережидает просто Кукутис эту боль, понимая, что никак он до Южной Африки вовремя не доберется. Он-то и в Европе никогда не успевает на помощь, но всегда спешит. В Европе легче спешить. Европа маленькая и она чаще всего у Кукутиса в сердце болит. Хотя и занимает она только малую часть сердечной поверхности. Но зато «европейскую» боль своего сердца чувствует Кукутис острее, чем любую другую. Чувствует так точно, что сразу определить может: из Парижа она доносится или из Тулузы! Из Парижа литовская боль, конечно, доносится намного чаще. Он уже и не помнил точно, сколько раз ему этот путь проделывать приходилось – то от Мариамполе до Парижа, то от Сартая до французской столицы. А когда-то давно, очень давно, наверное, еще до окончания Первой мировой, на которой он свою правую ногу потерял, видел Кукутис зарево удивительное на горизонте. Видел его, выглядывая из окопа. И сказал ему тогда товарищ по окопу, что это Париж горит. Был тогда Кукутис чуть моложе и спорить любил. И сказал он товарищу, что Париж далеко и Европа огромна, а значит, горит где-то ближе, может, даже в соседнем бельгийском городке. Товарищ на то отрицательно головой в каске мотнул и сказал одну фразу, которую память Кукутиса сохранила лучше, чем лицо товарища. Вместо лица от товарища в памяти только каска осталась. И несколько секунд голоса, сказавшего: «Во время войны Европа становится маленькой». Да, это точно. А в мирное время она расправляет свои поля и леса и опять превращается в почти необъятное пространство, изрезанное бесконечными дорогами, по которым для равновесия равное количество машин и людей перемещаются в противоположных направлениях.