Шелковые глаза - [22]

Сделав усилие, которое показалось ему непомерным, он снова вытянул руку, чтобы выключить радио, «убить» эту поющую женщину, которая могла бы быть, подумал он в каком-то бреду, могла бы быть его матерью, женой, любовницей, дочерью. И, делая это самое усилие, вдруг осознал, что промок насквозь, что его прекрасный бежевый костюм, манжеты, руки залиты ужасным потом. Он был практически мертв и понял это в одну секунду, удивившись, что не испытывает ни волнения, ни даже физической боли. Женщина продолжала петь, и он невольно уронил свою мужественную руку с маникюром на колено и, словно в какой-то задумчивости, без всякой тревоги, стал ждать неизбежной смерти.

– Надо же! Эх, это ведь надо же… Сожалею.

Кто-то пытался с ним говорить, еще было на земле какое-то человеческое существо, которое делало усилие ради Люка Хаммера, однако, несмотря на свою вежливость и обычно добрый нрав, он не нашел в себе мужества повернуть голову. Шаги приближались, очень мягкие. Это было странно, разве смерть может носить сандалии? А потом рядом с ним вдруг возникло красное квадратное лицо, очень черные волосы и прозвучал голос, очень громкий – как ему показалось, во всяком случае, перекрывавший голос той чужой, знакомой женщины по радио.

Он услышал наконец:

– Сожалею, старина, но я не видел, что вы тут остановились, а моя поливальная установка уже была включена, из-за бегоний… Вымокли, да?

– Пустяки, – отозвался Люк Хаммер и на секунду закрыл глаза, потому что тот вонял чесноком, – пустяки, это меня скорее освежило. Так, значит, это ваша поливальная установка… меня?..

– Ну да, – сказал чесночный человек, – это новая система, с чертовски мощным ротором. И я могу включать ее прямо из дома. Тут никого не было, вот я и не остерегся…

Он посмотрел на промокший костюм и, видимо, счел Люка приличным человеком. Конечно, он его не узнал; люди никогда сразу его не узнавали. Узнавали потом, когда им говорили, что в таком-то фильме это как раз он был тем, кто… Впрочем, Фанни очень хорошо объясняла людям, почему они узнавали его только потом…

– Короче, – заключил тип, – я сожалею, а? Хотя, кроме шуток, какого черта вы тут делали?

Люк поднял на него глаза, потом быстро их опустил. Ему было стыдно: он и сам не знал почему.

– Так, пустяки, – ответил он. – Остановился, чтобы закурить сигарету. Ехал на студию, знаете, тут рядом, а прикуривать за рулем опасно, глупость в общем-то, я хочу сказать…

Тут чесночный человек отступил на шаг и расхохотался:

– Ну дела! Если единственное, чем вы рискуете в жизни, это закурить или чтобы вас водой окатило… то вы не очень-то многим рискуете! Верно? В общем, еще раз извините.

И он крепко похлопал ладонью, но не по плечу Люка, а по машине и удалился. И тогда мрачная, нехорошая, необоримая ухмылка появилась на лице Люка. «Вот он я – ничего уже не делаю, даже любовью не занимаюсь и даже умереть не способен, хотя из-за садовой поливалки всерьез решил, будто умираю… Вот он я, промокший, еду добиваться в Голливуде роли ассистента ковбоя. Я и впрямь смешон». Но в этот самый момент, в последний раз взглянув на себя в зеркало заднего вида, он увидел, что его глаза полны слез, и вспомнил слова песни, которую пела эта черная или белая женщина. И понял, что у него и вправду отменное здоровье.

Пять месяцев спустя и по неизвестным причинам Люк Хаммер, до этого спокойный фигурант студии «Уондер систерс», перебрал с барбитуратами в комнате какой-то заурядной проститутки по вызову. Никто так и не понял почему, наверняка даже он сам. Кажется, его жена и трое детей держались на похоронах с великолепным достоинством.

Левое веко

«Мистраль» – не ветер, поезд – мчался по равнине. Сидя у одного из окон, так похожих на иллюминаторы, потому что поезд был закрыт, заблокирован и почти наглухо закупорен, леди Гаретт твердила себе, в который раз за тридцать пять лет, что предпочла бы жить в одном из этих скромных или пышных домиков, обрамляющих Сену перед Мелёном. Логичное рассуждение, потому что жизнь у нее была бурная, а всякая бурная жизнь мечтает о спокойствии, детстве и рододендронах. Точно так же, как любая спокойная жизнь грезит о водке, шумной музыке и разврате.

Леди Гаретт «сделала карьеру», как это называют в светской хронике и душещипательных книжонках. В тот день, любуясь ленивыми берегами Сены, она тешила себя приготовлением фраз, которые намеревалась сказать по прибытии в Лион своему любовнику Шарлю Дюрьё, комиссару-оценщику: «Мой дорогой Шарль, это было дивное приключение, даже экзотичное для меня в силу его незначительности, но, надо признать, мы не созданы друг для друга…» И тут Шарль, дорогой Шарль покраснеет, залепечет, а она протянет ему царственную руку в баре отеля «Руаяль», с которой он не сможет сделать ничего иного, кроме как облобызать, – и исчезнет, оставив после себя волны взглядов, тающий аромат духов, медленные ритмы, воспоминания… Бедный Шарль, дорогой Шарль, такой преданный со своей бороденкой… Красивый мужчина, впрочем, мужественный, но ведь лионский комиссар-оценщик! Он и сам должен был сообразить, что это не могло тянуться долго. Чтобы она, Летиция Гаретт, урожденная Иствуд, по очереди побывавшая замужем за актером, турецким агой, фермером и президентом – генеральным директором, могла сознательно закончить свою жизнь с комиссаром-оценщиком!.. Она покачала головой. Это длилось всего секунду, но она тотчас же спохватилась, поскольку по-настоящему терпеть не могла эти машинальные движения, которые одинокие женщины – а впрочем, и одинокие мужчины – делают в жизни, на улице, повсюду, молча отмечая ими свои внутренние решения. Слишком часто видела эти вздергивания подбородка, сдвигания бровей, рубящие движения рукой, которые всегда выдают одиночек, каким бы ни было их душевное состояние или социальная принадлежность. Она взяла пудреницу, на всякий случай припудрила нос и опять перехватила взгляд молодого человека, сидящего двумя столиками дальше. Этот взгляд с самого отправления от Лионского вокзала подтверждал ей, что она по-прежнему красивая, неуловимая и нежная Летиция Гаретт, недавно пережившая развод с лордом Гареттом, который все еще сердечно ее поддерживает. Впрочем, забавно было думать, что все мужчины, которые так ее любили, так ею гордились и так ее ревновали, в итоге никогда не сердились на нее за то, что она их бросила, и всегда оставались ей добрыми друзьями. Она сделала из этого повод для гордости, хотя, в сущности, все они, быть может, втайне испытали облегчение, что уже не будут делить с ней ее вечные метания… Как говорил Артур О’Конноли, один из самых богатых ее любовников: «Покинуть Летицию можно не раньше, чем она сама вас покинет!» Этот мужчина был богат, но поэтичен. Упоминая о ней, говорил: «Летиция – это навек резеда, нежность, детство». И эти три слова всегда задевали женщин, которые были в жизни Артура после нее.