Шелковые глаза - [14]

Сидя под зонтиком от солнца и угощаясь чаем со сдобными булочками, их давно овдовевшие матери (одна благодаря Индии, другая бирже) смотрели на них с восхищением. Лишь образ внуков, которых им наверняка подкинут, на месяц тут, на месяц там, во время каникул, немного омрачал это золотое будущее, но, в конце концов… для этого есть няньки.

– Я так рада, – сказала леди Кимберли. – Стивену пора остепениться. Мне ничуть не нравятся его лондонские друзья.

– Каждый молодой человек должен отгулять свое, – снисходительно ответила ее собеседница. – Для моей малышки Эмили так даже предпочтительнее.

Пока их матери обменивались этими исполненными здравого смысла прогнозами, молодые люди вышагивали вдвоем по аллее. Хотя Стивен часто приезжал в Данхилл-Кастл, но прогуливался там довольно редко. Чтобы оценить прелесть передвижения, ему, как и многим его сверстникам, непременно требовалось взгромоздиться на что-нибудь четырехколесное или четырехкопытное. Тем не менее его невеста не переставала восторгаться этими чертовыми буками, и он сопровождал ее небрежным шагом, тоже любуясь, хоть и не видя, стремительным и косым спуском солнца в листву. Вот так, сам того не заметив, он и очутился вместе ней на прогалине, прятавшейся в самом конце длинной аллеи. Это было очень укромное и очень красивое место, куда вел узкий проход меж колючих кустов. И там, при виде дерева, перед ним вдруг воскресло прошлое, лицо Фэй и, конечно, единственный живой момент его жизни.

Ему было пятнадцать, а ей четырнадцать. Она была дочкой фермера-арендатора. Жила чуть дальше, у реки. У нее были темные волосы и вид дикого зверька, который часто бывает у девочек, растущих на природе. Он же был тощим верзилой, «облаченным простодушной честностью и белым льном», точнее, белым тиком, поскольку тем летом в Данхилл-Кастле стояла дьявольская жара. Они начали с совместной рыбалки, ловили почти ручных форелей поместья (почти ручных, но строго запрещенных), и, ощущая в своей ладони их ледяное и ужасающее биение, Стивен испытывал любопытное чувство: удовольствие от запретного и, гораздо более смутное, разумеется, желание другой, столь же неистовой, но не такой холодной, как эта, добычи. Фэй смеялась над ним, смеялась над его выговором, над его прыщами, над его неуклюжестью. Всегда приходила первой в их безумном беге наперегонки. Она была полной Неизвестностью, одновременно настоящей натурой и женщиной, то есть всем тем, чего он не знал, а впрочем, имел весьма мало шансов узнать. Но тем летом, тем единственным летом, в первый и последний раз в своей жизни Стивен испытал чары Данхилла и восхитился его красотой, просто потому, что Данхилл был покрыт листвой, чтобы ложиться, наполнен сеном, чтобы прятаться, а эта почтенная прогалина вдруг стала в летнюю жару местом тайных наслаждений.

То, что должно было случиться, случилось в конце одного долгого дня. Прежде чем поцеловать его, Фэй назвала его по имени, Стивен, и ему на мгновение показалось, что он в первый раз слышит собственное имя. Оба были совершенно беспечны, поскольку прекрасно сознавали, что это лето наверняка будет единственным; и оба ни на миг не испытывали друг к другу ни малейшей сентиментальной склонности: она была цинична, потому что уже смирилась, а он просто шалел от своего наслаждения. Лето проходило. Благодаря солнцу и уже опытным ласкам Фэй прыщи Стивена исчезли, его неуклюжесть превратилась в силу, а собственная ложь казалась ему столь же нормальной, как правда. Невозможно описать красный ад детской любви. Окруженные, обложенные со всех сторон сторожами угодий, родителями, кузенами, охотниками и прочими обитателями этих мест, Стивен и Фэй каждый день оказывались на той же поляне и под тем же деревом – платаном, который привез из Прованса один из его дядюшек, сумасшедший алкоголик ирландец (никто так и не узнал зачем), и который изгнали на эту поляну, как мрачный символ семейного порока. И каждый день они обнаруживали свои тела прижатыми друг к другу, а потом запах травы и запах любви. Они расстались без единого слова.

Когда Стивен вернулся через два года после своего классического путешествия в Европу, непременного для состоятельного молодого человека, он мельком увидел во время прогулки беременную, а впрочем, весьма счастливую в браке Фэй. Нельзя сказать, что они обменялись хоть малейшим взглядом. Это были два немых животных, встретившихся на одном пути, поскольку ни тот ни другой не могли похвастаться, что страдали от этой разлуки. Тем не менее, хотя их роман был лишен всякого лиризма и последствий, однажды, когда страсть была сильнее, чем обычно, Стивен вырезал на пресловутом платане их инициалы: «S» и «F», без всякого сердца между ними, просто два инициала, «S» и «F». И этим погожим вечером после своей помолвки при простой, внезапно мелькнувшей мысли об этих двух буквах, сцепившихся одна с другой, как две пиявки, пожирающие дерево, при простом воспоминании о бесконечных ужинах за семейным столом тем самым летом, когда у него дрожали руки, душил белый воротничок, а перед измученными глазами проходили чередой все эти более чем тревожные видения, вдруг здесь, в тридцать пять лет, его сердце – буквально погашенное и разбитое с тех пор его собственной жизнью, его красивой невестой и неотвратимым будущим, – его сердце забилось. Он вновь увидел себя в пятнадцать лет, обнаженным индейцем на плече черноволосой индианки, и с какой-то почти сексуальной ненавистью посмотрел на белокурые кудряшки Эмили.