Шелковые глаза - [13]

Граф забыл или, скорее, сделал вид, будто забыл эту историю. Потом она вытребовала себе собственную, совершенно отдельную от него квартиру с большой, возвышавшейся над всем Мюнхеном террасой, где летом часами лежала на солнце в шезлонге, под веерами двух толстых бразильских горничных, глядя в небо и не говоря ни слова. Ее отношения с супругом свелись к чеку, который он отправлял ей со своим личным секретарем, молодым и красивым мюнхенцем по имени Вильфрид. Вскоре Вильфрид влюбился в нее, в ее внешнюю неподвижность, и однажды, воспользовавшись тем, что обе бразильянки едва говорили по-немецки, отважился сказать, что любит ее до потери рассудка. Он думал, что она его прогонит, добьется, чтобы он потерял место у графа, но она уже довольно давно жила одна на этой террасе, так что ограничилась словами: «Очень хорошо… Вы мне нравитесь… Я скучаю…» Потом взяла его за шею и, несмотря на его смущение, яростно поцеловала на глазах обеих безразличных бразильянок. Потрясенный, достигший вершины счастья, он поднял наконец голову и спросил, станет ли однажды ее любовником и когда. В этот самый миг из вееров горничных выпорхнуло перышко и слегка закружилось в небе. Она проследила за ним глазами и сказала: «Взгляни-ка на это перышко. Как думаешь, перелетит оно через стену или нет?» Он ошеломленно воззрился на нее и повторил, чуть ли не с гневом: «Я вас спросил, когда вы станете моей». Она улыбнулась и ответила, притянув его к себе: «Прямо сейчас». Обе бразильянки, напевая, продолжали помахивать своими веерами.

Она была в кабинете д-ра Лихтера, все такая же бесстрастная. А тот смотрел на нее с любопытством и своего рода ужасом. «Я не видел вас со времени самоубийства этого бедного мальчика, – сказал он, – секретаря вашего мужа». «Вильфрида», – уточнила она. «Вы так и не выяснили, почему он сделал это у вас дома?» Их взгляды встретились. Взгляд врача был презрительным, агрессивным, но Жозефа смотрела на него совершенно безмятежно. «Нет, – ответила она, – я сочла это крайне неуместным».

Врач немного дернулся и открыл ящик, откуда достал несколько рентгеновских снимков. «У меня для вас плохие новости, – сообщил он. – Я предупредил герра фон Крафенберга, и он сказал, чтобы я показал вам это». Она оттолкнула снимки рукой в перчатке и улыбнулась. «Никогда не умела читать рентгенограммы. Думаю, у вас есть результаты анализов. Они положительны?» «Увы, да», – ответил он. Они пристально посмотрели друг на друга, потом она отвела глаза, заметила картину над его головой и встала. Сделала три шага, поправила картину и невозмутимо вернулась на свое место. «Извините, но меня это раздражало». Врач проиграл пари, которое заключил с самим собой, так и не сумев хотя бы раз вывести Жозефу фон Крафенберг из равновесия.

В гостиничном номере Жозефа написала короткую записку своему мужу: «Дорогой Арнольд, как вы меня часто упрекали, я никогда не умела страдать. Не собираюсь начинать сегодня». Потом встала и в последний раз посмотрела на себя в зеркало, по-прежнему задумчиво и спокойно. Странно, она даже слегка улыбнулась себе, затем подошла к кровати и открыла сумочку. Достала оттуда маленький, совершенно черный, блестящий пистолет и передернула затвор. При этом, поскольку тот, к несчастью, оказался чуть туговат, сломала себе ноготь. Жозефа фон Крафенберг не выносила небрежности ни в чем. Она встала, открыла косметичку, которая была у нее с собой, достала пилочку для ногтей и тщательно исправила повреждение. После чего вернулась к кровати, снова взяла пистолет и прижала к виску. Выстрел не произвел большого шума.

Дерево-джентльмен

Стоя на крыльце, лорд Стивен Кимберли обернулся и протянул руку своей невесте. В закатном свете этой прекрасной английской осени она была еще обворожительнее, женственнее и грациознее, чем обычно. Он горько пожалел на секунду, что все это оставляет его совершенно холодным. Но в конце концов, она его любила или думала, что любила, принадлежала к тому же кругу, располагала неплохим приданым, а ему в тридцать пять лет пора было жениться. Они населят английскую деревню весьма здоровыми детишками, которые унаследуют голубые глаза своей матери и темные волосы отца или же, наоборот, черные глаза и белокурые волосы. Будут пронзительно орать, кататься на пони и непременно умилят старого садовника.

Конечно, внутренний монолог Стивена может показаться циничным, но, по сути, он таковым почти не был. Воспитанный в этом доме, потом в Итоне, потом в Лондоне, он прошел через детство, отрочество и полузрелость с невозмутимым спокойствием, за исключением одного раза, но о том разе, о том мгновении он совершенно не вспоминал. Ностальгия просыпалась лишь в конце аллеи.

– Как красивы эти буки! – воскликнула очаровательная Эмили Хайлайф, его невеста, зазвенев хрустальным смехом.

Сама она не без некоторого удовольствия рассматривала мысль стать в один из ближайших дней хозяйкой этих мест, этого мужчины и благовоспитанных детишек, которых он любезно ей подарит. А потому воздушным шагом, опершись пальчиками о мускулистую руку своего кавалера, спустилась с крыльца на несколько ступенек.