Шел третий день... - [51]

— Однако жалкий мы народ — холостяки, — горестно и твердо сказал вдруг старик.

Повар, не поднимая глаз, кивнул, словно и сам успел подумать об этом. Расстались, поддержав друг друга улыбками, искренними оттого, что нашли общее и хорошо обоим понятное.

Старик поднялся к себе. Ухал от холодной воды, плескаясь над умывальником, сосед.

— Доброе утро.

— А-а!.. Монастырь не проехали?

— Нет.

— Слава богу. Опять всю ночь колобродил?

— Да, не спал.

— Где ж эт тебя носило?

— Гулял, — пожал плечами старик, повесил плащ, сел, откинувшись к спинке дивана.

— Мать честная! Чего же сейчас гулять? Я, понимаешь, проснулся, тер, тер стекло — думал, что запотело, оказывается, с той стороны туман? А-а! До чего холодная, стерва!

— Туман, — подтвердил старик.

— То-то… Поди, все еще спят?

— Нет, уже много времени.

— И чего — люди есть? У-ух-ха-ха!

— Конечно.

— Кому ж это, кроме тебя, не спится? — Он плескал воду за спину, вода стекала, и на полу образовалась лужа.

— Кому, кому? У некоторых рабочий день начался, другие ждут своих пристаней — мало ли что у кого? Цыгане… Девочка одна, Малюта, так хорошо пела! До того здорово, что, представляете, женщина глухонемая — и та почувствовала… Колечко ей подарила.

— Иди ты? Серьезно?

Старик рассказал про цыган, про то, как готовил котлеты с поваром, рассказал коротко, стараясь не выдавать своего отношения, но сосед угадал. Глядя на старика, он приходил все в большее недоумение и даже обтереться забыл.

— Ты что, отец, первый день живешь?

— Почему? — не понял старик.

— Экий ты малахольный, — пожалел сосед и вспомнил о полотенце: — У-ух, хорошо!.. Конечно, работа у тебя соответственная: стрелочник или как?.. Обходчик. Живешь, понимаешь, в лесу и, окромя своих рельс, ни черта в жизни не видишь. — Он докрасна натер руки и принялся за лицо, огромное, круглое.

— Почему? У нас станция, узловая, народу много.

— А чего ж ты тогда в людях не разбираешься? — Бросил на диван полотенце. — «Цыган», «цыган», «гадать запретил»… Куда ж я рубаху-то подевал?.. Наивный ты человек!

— Почему? — растерялся старик.

— Почему, почему?.. Рубашку мою не видел?.. Это ж специально, разжалобить чтоб, тонкий подход, понял? Надеялись из тебя побольше выжать. Из глухонемой кольцо выжали?.. А! Вот рубашка-то! В шкафу, понимаешь! А я ищу… И глухонемая твоя, — с вешалки снял рубашку, — ни хрена, понимаешь, не глухонемая, а ты восторгаешься: не слышит, мол, а красоту чувствует… Воротник грязный… Постирать или не надо?.. Ладно!.. Слышит, говорю, может, и не сильно, но наверняка слышит, понятно?

— Но почему вы так думаете? — обиделся на него старик.

— Да что ты, ей-богу, как маленький! «Почему, почему?» Потому что!.. Повар, понимаете ли, ему понравился. Хищник ведь он, хищник! «Котлеты делали»! А зачем просто так рыбу не жарили? Кулинария? Чтобы вкуснее? «Палтус с треской»?.. Да чтоб выжать побольше — не понимаешь? Небось центнер хлеба на десять котлет… Да не мотай головой, знаю я! — И нацепил рубашку. — Знаю я их! Ладно, старый, держись веселей, не обижайся. Ресторан, что ль, открыли? Пойдем, позавтракаем, опохмелимся маленько. Ты не грусти — жизнь понимать надо. Не грусти, сейчас в этот придем… где монастырь. Не грусти. Сходим вместе, сфотографируемся на память, монастырь, между прочим, исторический — в путеводителе прочитал. — И, застегнувшись и осмотрев себя, на миг задумался: — Шестнадцатый, что ль, век… или четырнадцатый… не помню. Держись, отец! — И вышел.

С трудом поднявшись, старик перешагнул лужу, взял плащ и, волоча его, пошел по коридору. Появились проснувшиеся пассажиры, но старик, не замечая никого, все брел и бесконечно брел по коридорам, палубам, по лестницам.

За стеклами машинного отделения шла работа. Сжигая топливо, гудел паровой котел. Тяжело вздыхая, шагали поршни. Жарко пахло мазутом и маслом. Выйдя из забытья, словно проснувшись, старик долго смотрел, удивляясь, что можно вот так, стоя на месте, наблюдать машину в работе. Паровоз, хоть и устроен похоже, но только пустит машину в ход — и уехал, и не видно его, а здесь — можно смотреть. «Хорошо, — оценил старик. — А что ж это они пустили машину?»

Поднявшись наверх, он обнаружил, что туман начал рассеиваться. Казенный катер отчалил, дал ход. Парень, высунувшись из рубки, медленно вел его вдоль пароходного борта. Поравнявшись со стариком, свистнул и весело подмигнул. Старик ответил ему улыбкой и с улыбкой посмотрел вслед. Скомандовали убрать якорь. Ни дребезжания, ни хрипа не было теперь в голосе. Бархатно загудела лебедка, с дробным лязганьем поднялась цепь. Склянки отбили поднятие якоря. Плеснула из-под колес вода.

Перекинув плащ на руку, старик прошел вперед. Постучали в стекло — обернулся: за окном ресторана жевал сосед и приглашал к соучастию. Старик покачал головой, с любопытством посмотрел на соседа, хмыкнул и вдруг рассмеялся, — тот удивленно перестал жевать. «А ну тебя!» — сказал старик.

По бурунам у форштевня заметно было, как пароход набирает скорость.

Внезапно яростный луч прорезал воздух, и, словно в прорву, хлынул на землю солнечный свет.

Отчаявшийся пробраться к своему какому-нибудь заветно-непроходимому болоту, охотник сидел на мокром берегу, свесив ноги, и безучастным взглядом провожал пароход. Старик развел руками, мол, не вышло? Охотник тем же жестом ответил: «Ничего не поделаешь», — и усмехнулся и кивнул.