Шел снег - [48]

— Вы ехали не по дороге?

— Дороги нет.

Барон Фен зажег фонарь и спустился к помощнику. Метель улеглась, и при свете фонаря они увидели несколько изб — низких, похожих на амбары, бревенчатых домов. Деревенька выглядела необитаемой, но они проявляли осторожность: вооруженные вилами, русские крестьяне нападали на отбившихся от колонны французов и убивали их.

— Принесите из кареты свою саблю, господин Рок.

— Хорошо, но я так и не научился ею пользоваться.

— В минуту опасности все постигается мигом.

Когда Себастьян в темноте возвращался назад, он почуял запах дыма, о чем не замедлил сообщить барону. И действительно, в крайней избе кто-то развел огонь. Они в нерешительности остановились. Вдруг барон почувствовал, как холодный металл коснулся его виска. Вокруг заскрипел снег: какие-то люди с пистолетами в руках окружили их.

— Прощайте, господин барон.

— Прощай, мой дорогой…

— Вы говорить французский?

Это были заблудившиеся во время вьюги солдаты-итальянцы. Выглядели они грозно только внешне: хоть у них и были ружья, патроны к ним кончились. Себастьян с облегчением вздохнул. Он даже толком не успел испугаться. В избе итальянцы растопили печку, и теперь в ней, весело потрескивая, горели поленья. Выпряженных из повозки лошадей они завели в сарай, разобрав при этом часть соломенной крыши, чтобы накормить животных.

Жена и дочь Сотэ улеглись на широкой лавке поблизости от огня. Такие же лавки стояли вдоль всех стен избы, по которым суетливо бегали клопы. Напротив устроили раненого лейтенанта, который стучал зубами то ли от холода, то ли от лихорадки, а может от того и другого одновременно. Из-за отсутствия дымохода изба была заполнена дымом, и от него нещадно першило в горле. Итальянцы раздобыли в деревне овес, перемололи его с помощью больших камней в муку, добавили талой воды и замесили тесто, из которого на раскаленных углях выпекали хлебцы. Хлеб получился безвкусным, плохо пропеченным либо подгоревшим, но Себастьян с жадностью съел его, как, впрочем, и все остальные. Вместе с ощущением сытости пришел сон, и во сне Себастьян видел залитую солнцем зеленую равнину, пикник с изысканными блюдами и прочими неописуемыми удовольствиями.

На рассвете всех разбудил лай песика Дмитрия, которого на ночь оставили в карете. Итальянцы исчезли. Почуяв неладное, Себастьян крикнул:

— Лошади! — и стремглав бросился вон из избы.

Итальянцы расчистили проход к карете. Они прихватили русскую саблю Себастьяна, мешки с горохом, меха и вино, однако, потревоженные лаем собаки, не тронули лошадей. Было видно, как они спускались по заснеженному склону к замерзшему озеру, вытянувшемуся чуть ниже опушки леса. Позже, когда Себастьян держал перед брившимся бароном дорожное зеркало, он решил, что впредь сам бриться не будет. Когда же он сказал об этом барону, тот с отрешенным видом ответил:

— Неужели вы хотите быть неприятным его величеству?

На густые бороды отставших солдат, пеших кавалеристов и вольтижеров в обмотанных тряпками сапогах, гусаров, выряженных, словно пугала, мягко ложились искристые снежинки. По ночам эти люди воровали лошадей, на которых ехали днем с мыслью съесть их попозже. Если у повозки ломалось колесо, они поджигали ее и располагались вокруг костра, укрывшись под кусками просмоленной парусины и одеялами, натянутыми на воткнутые в землю колья, и вскоре эти навесы начинали прогибаться под тяжестью тихо падающего снега.

У Авроры была кастрюля, которая в этих условиях приобрела особую ценность. Поутру, выйдя из палатки, она занялась поиском крепкой лошади и в рощице заприметила сразу нескольких, привязанных к стволам деревьев. Их хозяева, сидевшие лицом к костру бивака и спиной к ней, не видели, как она подкралась к животным, перочинным ножом надрезала кожу между ребер лошади и сцедила кровь в кастрюлю. На тлеющих углях спаленного за ночь фургона она сделала запеканку из крови, похожую по вкусу на кровяную колбасу, и разделила ее между своими попутчиками. Когда артисты уже готовы были вновь двинуться в путь в толпе отставших солдат и гражданских, перед Авророй предстали три солдата с киверами артиллеристов на головах. Один из них, представившись унтер-офицером, распахнув плащ на меху, чтобы продемонстрировать подобие мундира.

— Лошадь в двуколке ваша?

— Моя, — ответила Аврора.

— С этой минуты уже нет.

— Вор!

— Она потянет пушку.

— Вам уже не нужны пушки!

— Кто-то только что пустил кровь нашей лошади, и у меня нет другого выхода.

— Если вы заберете ее, как мы выберемся отсюда?

— Пешком, как все мы.

Унтер-офицер подал знак своим людям. Артиллеристы споро выпрягли лошадь из повозки и, взяв ее под уздцы, повели прочь. Виалату сначала закричал, потом заплакал, умоляя не губить их. Аврора, не выпуская из рук кастрюли, по глубокому снегу направилась к повозке. Спорить с солдатами было бесполезно, и она хотела сказать это герою-любовнику, который, вне себя от ярости, ухватился за хвост лошади и не отпускал его. Но не успела директриса сказать актеру и одного слова, как унтер-офицер влепил тому пулю в лоб. С разнесенной головой несчастный рухнул на землю. «Как с пленными русскими!», — воскликнул артиллерист, и это рассмешило его товарищей.