Щорс - [62]

Николай днями не покидал рот, батальонов, ночи проводил в штабе. С приходом Локатоша из тылов скудной струйкой потекли грузы — сапоги, шинели, белье. Всех не одеть, но на малые дыры — заплаты. На строжайшем учете каждая пара бязевого белья, простыня. Легче поделить боеприпасы между бойцами, хлеб, нежели обмундирование. Сапоги, шинель, комплект верхнего выдавались как высокая награда за боевой подвиг. И он, комполка, делил, распределял, награждал; тратил время на эту работу, приравнивая ее к оперативным делам. Стужа набирала силу, а нужда брала за горло.

Среди ночи в штабную ввалился Петро Лугинец. У порога тер нещадно рыжей собачьей шапкой уши; не кряхтел, как обычно, входя с мороза в тепло.

— На огонек, Петро Потапович? — встретил начальник штаба.

Трибуналец не отозвался. Николай, взглянув ему в лицо, насторожился: с чем занесло? Движимый непонятным желанием оттянуть, по всему, недоброе сообщение, сказал укоряюще:

— Спал бы уж давно.

— До сна тут…

Так и есть, стряслось. Чутье подсказало, что случившееся касается его лично. Подтвердил взгляд, брошенный Петром на Данилюка. Этого еще недоставало — старший адъютант помешал.

— Что у тебя? — строго свел брови.

— Не обрадую, Николай Александрович… Снабженец наш, Гольдштейн, не докладывал?

— Смотря о чем.

— Вот-вот, бестия, ужом улизнул. Другие нехай…

Даже Данилюк, с проволочными нервами человек, и тот не выдержал:

— Не тяни, Петро Потапович.

— Обчистили снабженца. Оберемок простыней! Один из помощников…

Обухом по голове. В глазах зарябило. Сашка Мороз! Искал ему применения, намеревался еще в строй; окрутил снабженец Гольдштейн, окурил сладким дымом: без Мороза-де снабжение полка совсем захиреет. На тебе! Коварнее преступления не придумаешь. У себя же, своего серошинельного…

Лугинец тем временем выкладывал подробности:

— Все из-под полы пустил. Даже нестираные, из лазарета. Простыни что-о… От седел у разведчиков подкрылки пообрезал! Эти — сапожникам городнянским. Кожаный костюм зато справил себе, тужурку, галифе. Зараз бражничает в Сновске, «комиссарит» в хроме…

— Через час… на стол приговор ревтрибунала.

— Да приговор что, вот он…

Не видел Николай слов, отбитых на машинке; подпись ставил внизу листа наугад. Не слыхал и собственного голоса:

— К утру доложишь исполнение.

Местечко Седнев лежало в низине; крайние хаты выходили на берег Снова. Родная река. Сердце замлело у Николая, когда поймал в бинокль заснеженную излучину, опушенную на том боку желтым камышком. Версты две до огородов.

Короток январский день. Уже вечереет, а ведь Городню оставили на рассвете. Малиновое солнце над зеленой щеткой сосняка. И вся картина выглядит такой мирной, безмятежно-покойной, что в Голову полезли мысли, далекие от действительности. Мальчишкой он бывал в этом местечке, летом, на телеге, с дедом Михайлой. Вспомнил и хату, у кого останавливались, поили коня, сами сидели за столом под камышовым навесом. Конопатая девчонка, без передних зубов, с красной тряпочкой в волосах, вела его огородом… Столб врытый, не то сухое дерево; наверху шапкой колесо, ворох хвороста — гнездо… Знает, вели его к аистятам. Не может вспомнить, видал ли их?..

За березняком — ружейная стрельба; прошил дважды короткими очередями пулемет. «Максим», — определил, сдерживая всполохнувшегося коня. Поступило донесение от головного разъезда: полчаса назад в Седнев по дороге из Чернигова вступил курень гайдамаков со станковыми пулеметами на санях, одним орудием и обозом. Орудие и обоз на площади; синежупанники кучно размещаются по хатам, часть пулеметов выдвинута на восточную окраину.

— Что за стрельба? — спросил Данилюк у разведчика.

— Пристрелка обнаковенная, оринтиры приглядывают…

Николай с адъютантами среди конников Божоры; опередил пехоту, тащившуюся следом на крестьянских обывательских подводах. Взяла тревога: пока подоспеют да развернутся для наступления, стемнеет, гайдамаки могут выскочить без потерь. Поделившись с начальником штаба, он послал распоряжение комбату Кощееву пересадить первую роту на сани с лучшими лошадьми и гнать что есть мочи.

— Мы атакуем с тыла. Зайдем этой балкой.

— Лошадью не пробьешься, — выразил сомнение Божора. — Снегу по брюхо.

— Спешимся.

Дали большой крюк по балке; вывела она их к южной окраине, к реке. Десятков до четырех спешенных конников. Подождав последних, негромко, осиливая одышку, Николай подал команду:

— В цепь…

Бежал, увязая в глубоком снегу, полы шинели путались в ногах. Огородами, садами достигли крайних дворов. Слышали, с правой руки разгорелась стрельба. Мешали плетни, клуни; проулки куда-то подевались. Не успели перекрыть главную улочку, уводившую на черниговский шлях. Гайдамаки густой вязкой массой уходили той же самой дорогой, какой недавно пришли; одуревшие от страха ездовые нахлестывали сытых коней. Пол-обоза с дымящимися кухнями осталось на площади; кинули впопыхах и пушку-трехдюймовку с упряжкой и зарядными ящиками.

Подбежал командир первой роты Процек; размахивая карабином, выдавил:

— Николай Александрович… Боялся опоздать… Гнал вовсю!

— Мы вот опоздали… Ушли ведь! Балка подвела…

— Не жалкуй… Все в Чернигове окажутся.