Щёлоков - [101]

Вообще он был замечательный человек, замечательный! В Париже из газет я узнала трагедию, которая с ними случилась. Она произвела на меня ужасное впечатление. Я близко знала этих людей. Бывала у них часто и в квартире на Кутузовском, и на даче. Уже здесь, в Москве, видела передачу о нем. Опять под него копали. Показали его квартиру. Но это не его квартира! Вы не знаете, он переезжал после 1974 года?

— Нет, не переезжал.

— Там показали какой-то комиссионный магазин. Все забито, набито. Я прекрасно помню, какая у них была мебель. У него была румынская спальня, такой же столовый гарнитур. Квартира… четыре комнаты, думаю, не больше. Для такого руководителя по сегодняшним меркам это мало. И дачка у него была маленькая, как нам казалось. Но он был очень доволен. И Светлана тоже. Я с ней была очень дружна. Светлана — замечательная женщина, врач-отоларинголог. Говорила: „Не понимаю, как можно жить, не работая, на положении ‘жены’. Я не могу ходить в парикмахерские, на массажи, я должна работать каждый день“.

— Приглашая к себе на жительство опального Солженицына в 1969 году, вы советовались с Николаем Анисимовичем?

— Нет. И нам интересно было, как он воспримет это известие. Щёлоков отнесся к нему на удивление спокойно. Даже странно показалось. Мы их познакомили, они не раз встречались у нас на даче. Александру Исаевичу нужны были старые военные карты для работы над книгой „Август четырнадцатого“, и Щёлоков их ему прислал. Один этот эпизод характеризует его человеческие качества.

Другой эпизод. В 1971 году, когда в первый раз назревал вопрос о высылке Солженицына из СССР, Щёлоков написал письмо Брежневу. Он дал мне его прочитать. Это было у него на квартире, на Кутузовском. Я была под впечатлением — он говорил о том, что надо Солженицыну дать квартиру в Москве, чтобы он чувствовал себя по-человечески, надо его пригреть. Не помню, было ли это в его тексте, но мы с ним обсуждали, что и не таких власть в свое время пригревала, имея в виду отношения Николая I и Пушкина. Он передал письмо кому надо. А примерно через неделю мы поехали со Светой к нему в кремлевскую больницу. Он получил как следует за свое вмешательство в эту историю. Наверное, месяц лежал в отделении кардиологии. Уверена, что из-за письма.

Потом случилась история уже с нами, которая привела к нашему изгнанию из Советского Союза. Света, помню, повторяла: „Галя, это всё голубые, голубые!“, имея в виду комитетчиков и их серо-голубые фуражки. Мы же у себя на даче болтали буквально обо всём. Могли нас слушать? Могли. Они во флигеле у Солженицына поставили передатчик. Слава уезжал из Союза на два месяца раньше меня. Он давал последний концерт в Большом зале филармонии. Из наших старых знакомых почти никто не пришел. Светлана пришла и села рядом со мной. Демонстративно. Это был вызов.

Однажды был такой случай. К нам домой (мы жили в нынешнем Газетном переулке в „доме композиторов“, рядом с МВД) зашел Николай Анисимович. Обедали, разговаривали. Приближалось 100-летие Ленина. Он говорит: „А ты знаешь, что к 100-летию будут многих награждать? Поинтересуйся, в списках от Большого театра тебя нет“. Действительно, меня, народной артистки СССР, в списке не оказалось, хотя туда включили даже молодежь. Николай Анисимович вызвался выяснить. Я говорю: „Передайте, что я согласна только на самый высший орден из тех, что они дают. Если они мне вручат орден ниже, чем кому-то в нашем театре, я его вручающему просто в физиономию брошу. Так и скажите. Они знают, что я это сделаю“. И мне дали орден Ленина! В 1970 году, когда я уже была как прокаженная.

Солженицына с нашей дачи не смогли убрать, благодаря Щёлокову, мы в этом не сомневались. Вряд ли это было так уж сложно. „Вы не прописаны, гражданин Солженицын, просим вас удалиться“ — и что бы мы сделали? Тем более дачный поселок у нас не простой, здесь живут секретные физики. Машина наблюдения постоянно стояла возле нашего забора, в ней всё время сидели четверо, не скрываясь. Прописка — в ведении милиции, значит, Щёлоков был причастен к тому, что Солженицына не выселили. Когда нас в 1978 году лишили советского гражданства, здесь был сыр-бор. Квартиру хотели отобрать в Москве — кооперативную, выкупленную уже. Ее предлагали режиссеру Борису Александровичу Покровскому. Он, конечно, отказался. А весь дом уже дрался, кому она достанется. Я думаю, не отобрали квартиру, потому что вмешался Щёлоков. Уверена в этом.

Когда уезжал Слава, в аэропорту ему устроили унизительный обыск. Мы оба были возмущены. Не дали ему провезти медали, представляете? Не только советские — „За освоение целины“, „В память 800-летия основания Москвы“, но и золотые награды от разных иностранных музыкальных обществ, университетов, оркестров. Я тогда сложила их все в пижаму, завязала штанину. Говорю ему: „Садись скорее в самолет, уезжай отсюда“. Он улетел, а я перекинула пижаму через плечо, несу. Меня спрашивают: „Галина Павловна, а что это у вас?“ Отвечаю: „Несу медали Ростроповича. Из Советского Союза увозить награды, сделанные из золота, нельзя. Можно увозить награды, сделанные из дерьма“. Я употребила другое слово. В общем, улетел он. Через несколько дней Николай Анисимович просит меня зайти к нему на работу. Прихожу. Он спрашивает: „Что там было на таможне со Славой?“ Рассказываю: „Чемодан перерыли, в карманы залезли, записочки читали. Николай Анисимович, пусть мне сразу скажут, что я могу взять с собой. Если начнут меня раздевать и выворачивать у меня карманы, я устрою скандал на весь мир“. Он сказал: „Не волнуйся, тебя не тронут“. И действительно, когда я уезжала, таможенники вели себя корректно.