Как всегда по ночам, вспоминаю свою первую активацию.
Я пробудился, скорчившись, на черном каменном возвышении, в пещере со странным тусклым светом и незнакомыми запахами. Передо мной стоял маленький, одуловатый двуногий и внимательно рассматривал меня. Я не понимал, как я там оказался, и мной овладел страх. Я попытался спрыгнуть вниз и убежать, но с ужасом обнаружил, что не могу двинуться дальше края помоста, хотя и не чувствовал никакого барьера. Так пребывал я там долгое время, напуганный и дрожащий, пока Накама не отключил меня.
Когда он вновь активировал меня, то я вел себя более спокойно; спокойствие было вызвано искусственным путем. Так объяснил Накама.
Вначале мне казалось, что я схожу с ума, но, разумеется, моя программа не допустит аномальных психических отклонений. Возможности моей матрицы ограничены, и поэтому я таков, каков есть. Тем не менее, мне было трудно смириться с тем, что я всего лишь изделие, очень хорошо изготовленное искусством Часовщика. Тогда я не понимал значение слова «искусство». Я до сих пор его не понимаю.
В те первые дни состояние Накамы стало заметно ухудшаться. У меня же все сильней нарастало ощущение собственной нереальности.
— Ты неправ, — резко одергивал меня Накама. — Ты так же реален, как и я, только тебя можно отключать нажатием кнопки. Клату, ты не представляешь, как бы я хотел иметь такую же кнопку.
В последний вечер у себя в кузнице Накама выглядел поблекшей карикатурой на человека. Он активировал меня, сидя в старом кресле-качалке, на изгибе локтя у него лежал большой звуко-резец.
— Клату, — произнес великий художник, — я хочу кое-что тебе объяснить. Например, для чего я создал тебя, хотя мне и самому это уже не совсем понятно. — Он замолчал и погрузился в размышления, отведя в сторону растерянный, разочарованный взгляд. На мгновение мне показались, что он собирается продолжить, но вместо этого он выключил меня.
Рассвет уже пробивался сквозь высокие окна, когда мои цепи, спящие сном без сновидений, были разбужены Накамой. Он все еще сидел в кресле со звуко-резцом в руках, с видом одновременно и рассеяным и возбужденным.
— Когда я делал тебя, я был слепцом, — сказал он мне. — Я знаю, что для тебя это ничего не значит, но все же — это было не так уж плохо. — Он ухмыльнулся; жуткое зрелище. — А теперь, Клату, я хочу напоследок резюмировать ситуацию с тобой. Нет никакой Отчизны. Оставь надежду туда вернуться. Это невозможно. Не ты, а Отчизна была моим лучшим творением — к сожалению, надо добавить. Сделать тебя, куклу из пластиплоти и сенсоров, пляшущую в защитном поле; ну, это мог бы сделать любой рядовой художник. Но я, я сотворил целый мир, существующий лишь в твоих воспоминаниях!
Я молчал. Он уже говорил мне это сотню раз. По его словам, было удачей, что моя схема оказалась достаточно эластичной, чтобы вместить все это знание, иначе я мог бы провести свою жизнь, как экспонат в зоопарке, не сознавая своего заключения.
— Прошу тебя, — продолжил он, — не испытывай ненависти ко мне за то, что я сделал. Я не хотел причинять зла, просто моей целью было созидание, а дальше я не заглядывал. Но теперь я устал.
— У меня нет к тебе ненависти, — сказал я, — ведь без тебя я бы не существовал.
Пока я говорил, Накама сделал жест, одновременно болезненный и восторженный, слушая мощные звуки голоса своего детища. «Я слишком горжусь им, слишком горжусь, чтобы уничтожить», — пробормотал он про себя. Я отступил на самый край своего помоста, следя краем глаза за резцом. У меня не было желания умирать, даже если это слово лишь отчасти применимо ко мне. Но внимание Накамы в эти последние минуты его жизни было обращено лишь на самого себя. Он засунул в рот кончик жужащего на холостом ходу резца, с маленьким, пульсирующим пузырьком вакуума внутри, и переключил регулятор оборотов на полную мощность. Крохотные кусочки его головы мягко шлепнулись на пол, а кровь, хлынувшая из горла, высохла филигранным, красным узором на кресле-качалке. Художник до самого конца.
Я четыре долгих дня наблюдал за тем, как кровь постепенно меняла свой цвет, пока его бывшая сожительница не получила постановление суда, не открыла дверь и не нашла нас. Это был самый долгий промежуток времени в моей жизни, который я когда-либо проводил активированным и никем неразглядываемым, и сегодня я вспоминаю это время с некоторой грустью. Когда они нашли меня, то чуть не пристрелили, прежде чем поняли, что меня можно отключить. Мне сказали, что после этого я долгое время спал и был разбужен только после того, как суд, невзирая на горестные протесты компаньонки, передал меня музею.
Я заставляю себя прервать воспоминания. Сержант Буш приближается к концу своего ночного повествования, и конец его смены тоже близок. По ночам, когда сержант Буш работает в моем крыле, время идет очень быстро. Я принимаю правильную позу, чтобы никто не заметил, что я двигался ночью.
— Мне было приятно, — говорю я, когда он протягивает руку к кнопке. Сержант Буш весело подмигивает мне и давит на кнопку.
Я пробуждаюсь и вижу школьный класс с учителем. Учитель — сухопарая женщина в помятом панцире. Она нервно поигрывает тростью-парализатором, преисполненная решимости держать ситуацию под контролем.
