Щедрый вечер - [52]

Мы все начинаем смеяться, а во мне просыпается сожаление: надо было бы вписать в пьесу что–то из дядьковых смешных историй. Вот он расправил свои гетманские усищи и уже серьезно спрашивает отца:

— Афанасий, хочешь на щедрый вечер раздобыть свеженькой рыбы?

— Как это — раздобыть? — недоверчиво косится на него отец. — В воде или в магазине?

— На дармовщину! В воде из–подо льда.

— Чего же об этой дармовщине Владимиру не сказал? — подсмеивается отец.

— Да он же меня за кур греховодником обзывает, а сам такой имеет грешный глаз, что всю рыбу перепугает — на дно пойдет. Вот только что встретился с одним рыбаком, так он сказал: в Щедровой теперь ловят рыбу целыми мешками. Надо и нам мотнуться.

— Сколько же берешь с собой мешков?

— Четыре и сумку про запас, — не моргнув глазом, ответил дядька Николай.

Мать затряслась от хохота:

— Чего же так мало?

— Жалко все мешки марать рыбой. Что в мешки не поместится — на сани бросим, — даже не улыбнется дядька Николай. — Так поедем, Афанасий?

— Можно и поехать, — согласился отец. — Готовь, жена, мешки!

— И на рыбу, и на вьюнов, — прибавляет дядька Николай. — Я знаю такой закоулок, где всегда зимуют вьюны, собьются в клубки и ждут тепла. Когда–то наловил их чуть ли не полный мешок, привез мерзлых домой, бросил под скамейку, а сам лег спать. Просыпаюсь от невменяемого вопля. Смотрю: залезла моя Лукерья на лежанку прямо с сапогами, в руках держит ночник и кричит не своим голосом.

«Что там у тебя?»

«Ой, посмотри на пол, — аж трясется она, — кто–то ужей полон дом напустил!»

Глянул, а по полу мои вьюны ползают, — чисто все разморозились. Вынужден был я их во второй раз ловить и нести к соседям, потому что Лукерья со страха и смотреть не захотела на них, и дома ночевать побоялась. Из–за этих вьюнов чуть любовь не потерял.

Мы все смеемся, а дядька Николай вплетает руку в свои гетманские усы, выдумывая еще какую–то побасенку.

— Отец, возьмите и меня в Щедровую! — прошусь, потому что уже само слово «Щедровая» звучит мне сказкой.

— Обойдемся без тебя, — отмахнулся отец рукой.

— Возьмите, папочка.

— Там надо целый день пробыть на морозе, а он и в косточки твои влезет.

— А на катке я же бываю по целым дням!

Отец переглянулся с мамой, покачал головой, взглянул на дядю Николая:

— Что нам делать с ним? Может, возьмем, потому что оно же такое неотвязное.

— Пусть приучается ко всякому делу.

— Беги же возьми свежей соломы на стельки! — крикнул отец.

Меня с печи как ветром сдуло — босиком вскакиваю в сапоги, вылетаю в овин, ощупью ищу пшеничную солому, а в это время снова кто–то подходит к калитке и дергает веревочку, привязанную к деревянному засову.

— А кто там?! — кричу баском.

— Это я, Михайлик, — слышу знакомый голос. — Пустишь в хату?

— Ой, заходите, дядя Себастьян! — Я подбегаю к калитке, отворяю ее и между столбами овина веду председателя комбеда в хату.

— Вот кто нам о международности и внутренности расскажет! — весело здоровается с гостем дядька Николай.

— О ваших внутренностях вам врач расскажет, — смеется дядька Себастьян.

— Так я на одни международности согласен. Как там Антанта? Шевелит копытами?

— Я ж вам вчера об этом рассказывал. Вы, слышал, уже к моему и свое прибавили.

— А как же без прироста обойтись? — шельмовато удивляется дядька Николай. — На свиньях прирастает, на скоте тоже, так и на языке должно, потому что иначе износится он, как сатиновая заплата.

— Ваш едва ли износится — не те кузнецы его ковали, — дядька Себастьян пристально взглянул на отца и сказал: — А мы тебе, Афанасий, по твоему характеру нашли молодецкую службу.

— Кто это — мы? — настораживается отец.

— Незаможники и председатель уездисполкома. Хотим, чтобы ты стал лесником.

— Оно и меня годилось бы спросить, хочу ли я этого, — насупились брови отца.

— Если и не хочешь, то должен, мужик! — говорит дядька Себастьян.

— Чего же это должен?

— Разве не видишь, как ложится под топор наш лес? Каждому теперь воля, а лесам — недоля. Лесники же из лесничества примирились с лесокрадством и только хлещут самогон. Вот мы и решили поставить охранников непьющих и энергичных. Как ты?

— Не хочу.

— Боишься? — подколол отца дядька Себастьян.

— Ни лесокрадского топора, ни обреза я не боюсь! — сверкнули упрямством глаза отца. — Опасаюсь родни, которая начнет тебя клясть до седьмого колена, и тех бумажек, которые посыплются к вам на меня.

— А знаешь ли, сколько на меня тех доносов сыплется?! В печи можно было бы протопить.

— Если тебе это нравится, — топи, а я свою печь не хочу паскудством обогревать.

— Если так будем думать, то через несколько лет придется разваливать печи: нечем их будет топить. Погибнет весь лес!

— Ой! — загрустила мать.

— Общиной просим, берись за это дело.

— Подводите вы меня под беду, как дерево под топор, — вздохнул отец…

И недаром вздохнул. Немало горя принес ему и нам этот зеленый певучий лес, в который гадюкой вползла загребущая жадность…

— Так что тебе, Афанасий, надо для начала? — повеселел дядька Себастьян.

— С десяток фур и десяток энтузиастов, которые кулаков не жалуют.

— Зачем так много?

— Сразу же вывезу в сельсовет все вырубленное моими родственниками. Начну со своего брата.