Щедрый вечер - [30]

— Ты бы когда–нибудь, Михайлик, и к нам заскочил. Идешь себе с катка, вот и заверни в наш двор.

— Как–то заверну. А козочка у вас и теперь живет?

— Живет, потому что куда же ей с перебитой ножкой? И серые куропатки у нас есть. Их очень хотел купить дядька Сергей. Ему, бешеному, хотелось вбросить их в суп. А мама не продала, — пусть себе живут! И принеси мне что–то читать, а я тебе яблок дам. У нас даже тиролька французская есть, щечки у нее красные, прямо, как у девушки.

— Как у тебя?

— У меня же смуглые… У–у–у, противный, — уже исподлобья глянула на меня и обиженно узелком выпятила губы.

— Это же я пошутил.

— Знаем, знаем тебя, насмешника. В вашем роду все насмешливые.

— Ну да, — соглашаюсь я. — Хуже всего, все сами себя не жалеют: колят языками, как ножами.

— Это вы такие, наверное, от природы, — улыбнулась Люба. — Иди здоров.

И я пошел. А когда оглянулся, Люба еще стояла у калитки, обивала с сапожек снег и смотрела мне вслед. Нет, она таки славная девушка, хоть и с редкими зубами. У ворот меня уже ждали и отец, и мама.

— Доклешнял? — насмешливо спросил отец.

— Да как–то дотараканился, — почтенно ответил я. — На ветряной мельнице большой заезд был.

— За это время можно было бы и коня с копытами сварить. Или, может, ты вчерашнюю воду догонял?

— Да он, несомненно, со всеми бугорками и собаками здоровался, — улыбнулась мать.

— Или на катках сапоги дырявил, — добавил отец и так посмотрел на сапожки, что мои ноги обсыпало жаром.

— Еще дитя оно, — заступилась мать, — и все равно уже имеем помощника.

— Конечно! — насмешливо согласился отец, с размаха поднял меня вверх и посадил на свое плечо. Я от неожиданности ойкнул, обеими руками схватил его шею, а ко мне сквозь кованные ветви ясеней приближаются лучшие звезды моего детства и тихое пение тех далеких лебедей, которые навсегда залетели в мои сны и жизнь.

Раздел шестой

Теперь, ложась спать, я уже не кладу свои сапожки под голову, но и не ставлю в ногах, потому что тогда к ним чаще будет присматриваться отец. А такие смотрины, ох, ничего доброго не предвещают мне.

Ну, разве же я виноват, что подошвы почему–то аж горят под моими ногами, каблуки, рассердившись друг на друга, подаются врастопырку, а подковки на них протираются, словно бумага? Почему–то эти изгрызенные на катке подковки более всего удивляли и гневили отца. Он плотно, будто меня самого, за уши подтягивал к свету истерзанные сапожки и сокрушенно покачивал головой:

— У тебя, головорез, и железо не заржавеет, — нацеливал на подковки и глаза, и толстоватые губы: одну — с обрубками усов, а другую — с вмятинкой.

По ним я безошибочно определял, какое настроение у отца, и, наклонив голову, или молчал, как рыбина, или будто задумчиво бросал:

— Разве теперь железо?

От этих слов отцовская вмятинка вздрагивала, брала «соб»[22], а самого отца с сапогами в руках начинало раскачивать веселье, к отцу присоединялась мать, а дальше и я из–под самого грома вскакивал в смех…

Сейчас, наверно, многие удивятся: почему такие самые обыкновенные слова могли развеселить людей? Поэтому придется вернуться к тем годам, когда через руины, нужды и шипение разных и всяких непобедимо пробивалось новое. Тогда кой–какая немудреная продукция, скупо доходящая до села, никак не могла вызвать восторг, и ее по–разному порицали или ругали — все зависело от характера и отношения осуждающего к тому, что называлось «такое время».

И вот, говорят, на какой–то ярмарке одна придирчивая тетка, выбирая комок белой глины, пренебрежительно изрекла:

— Разве теперь глина? Вот когда–то, за царя, была глина…

И эти темные слова тетки, которой даже теперешняя глина не смогла угодить, развеселили веселогубых покупателей и пошли гулять по Украине милой, выбивая усмешку у добрых людей. Бросит, например, кто–нибудь упрек парням, а его и осадят насмешкой:

— Разве теперь парни? Вот когда–то были парни…

Эта шутка и меня несколько раз спасала от пакостного орудия, которое у нас и после революции называлось ремешком…

Сегодня отец тоже так взял сапожки — за полотняные уши, что мне захотелось чем–то защитить свои уши. Отец поднимает сапоги к лампе и перед осмотром косится на меня:

— Так как оно?

— Бывает хуже, — неуверенно отвечаю и хочу перевести разговор на более безопасную тропу: — Отец, а на Филиппинских островах бывает зима?

Ох, как бы хорошо было, если бы отец вспомнил те страны, где побывал на крейсере «Жемчуг», и забыл про мои сапожки!

— А тебе зачем это?

— Интересно.

— Не думаешь ли и туда на каток добраться?

— О, мне и наших хватит.

— На Филиппинах нет зимы и катков нет. Еще какой–то вопрос по географии задашь? — Отец сразу разгадал мои ухищрения, и у меня стало кисло на душе.

Мать же молча пряла свою пряжу — красиво из отставленной руки до самого пола пускала тугой починок; он гудел, как шмель, и где–то навевал те видения, когда на лугу или в лесах, разгоняя шмелей, наклонится к траве наша коровенка. Разве же я не знал, что кому думается? А откуда ждать себе помощи? Эти пакостные сапожки не раз и не два доводили меня до синей грусти. Вот если бы сейчас кто–то догадался прийти в гости. У нас и горох жареный есть. Я прислушиваюсь к овину и двору, но там тише, чем в моем ухе.