Щедрый вечер - [3]

Этот замысловатый взгляд сначала удивляет меня, а потом я тоже прикрываю глаза и так же начинаю смотреть на дядюшку, как он смотрит на родителей. Теперь неспокойные брови и большие выпяченные веки дядюшки увеличиваются, становятся совсем похожими на улиток, выглянувших из своих хаток.

— Какое же у вас дело? — допытывается мать.

— И вот вы получили какое ни есть, но свое наследство, свою пайку, — дядюшка медленно–медленно, как из кубышки червонцы, добывает из себя слова.

От этой речи отец настораживается, а у матери испуганно просыпается надежда: а вдруг дядька Владимир раздобрится и одолжит нам денег на телку? Вот сегодня же, говорили нам, он плакал на людях, что мы остались без хаты.

— Сколько того дедова наследства — один овин с четырьмя ветрами, — вздохнула мать.

Отец пренебрежительно оттопырил подрезанные усы, а мать для него сомкнула губы в оборочку: дескать, и не вздумай выпускать свое слово. От этого на отцовских глазах снова появились чертенята. Но он так сшил губы, словно и не думал их раскрывать до какого–то большого праздника.

— Вот если бы вместо четырех ветров, хоть пара коней или коровенка была. — На широком дядюшкином лице промелькнуло что–то подобное сочувствию. Это еще больше обнадежило мать, которая и в снах грезила своей коровенкой. — Но все в руке божьей.

— И в своих руках, — не выдержал неосмотрительный отец, но перехватил от матери такой косяк, что аж пригнулся, как от грома.

— И это сущая правда, — согласился дядька Владимир и уже в полглаза взглянул на свои черпакообразные руки, которые тоже роскошествовали не в перстнях, а в мозолях. — Так вот я и говорю: получили вы, Ганя, наследство, а небось, и не знаете, что на вашем огороде стоит моя груша…

Эти слова, будто обух, ошеломили мать.

«А что я тебе говорил?» — глазами произнес к ней отец и уже изумленно спросил дядьку Владимира:

— Это же какая ваша груша?

— А у вас их сколько в огороде? — тоже удивился дядюшка, махнул рукой на раскрытые ворота, за которыми стояла развесистая груша–дичка. — Вот эта.

— Не скажете ли, человече, как это на нашей земле выросла ваша груша? — вытрясаются чертята из отцовских глаз, и не злость, а презрение просыпается в них.

— Просто. Вам, Афанасий, может, и невдомек, что эту грушу садил мой дед.

— Осенью или весной?

— Осенью, как теперь помню. Тогда как раз дождило, а мой дед все приговаривал: «Как дождь плачет, то мельница скачет». Я памятливый, Афанасий.

— Почему же вы, памятливый, раньше не вспомнили о груше?

— Не было такой возможности, а сегодня выпала.

— Нашли свой добрый час! — зазвучал негодованием печальный голос матери. — Еще от дедова дома ветер не развеял труху!..

— А какое мне дело до чьей–то трухи? Каждый ищет свой час — это его право! И каждый, скажу вам по правде, добрый только для себя. Мировой пожар есть мировым, а груша моя, — круто ложится упрямство на дядькины челюсти. — Ну, а если вам это дело с грушей не помнится, то, может, позвать свидетелей? Так я за шапку и сразу же к людям.

На ресницах и губах матери задрожала печаль:

— Чего же вы хотите, Владимир, в свой добрый час?

— Срубить дерево.

— А не дождетесь этого! — вскрикнула мать, которая скорее бы себя, а не грушу подставила под топор.

— Чего это не дождусь? — стал злее дядька Владимир. — Что я, у бога теленка съел?

— Я не знаю, что вы ели у бога, а грушу не съедите! — окаменела в гневе мать.

На загоревших щеках дядьки Владимира появились первые медяки румянцев:

— Ишь! Вам, вижу, дармового захотелось? Вы себе прибавляете: как новая власть дает поблажку вам, так и груша останется за вами? Так я тоже имею не купленный характер: скорее отболею, а своего не подарю. Вот как!

— Почему же вы раньше не рубили, не подвергали пытке грушу? — и боль, и негодование закипали в материном голосе. Уже одна мысль, что новое хозяйствование начнется смертью дерева, ужасом наполняло ее вселюбящую душу.

— Раньше не торопился, потому что имел себе аренду от деда Демьяна. У меня все по–честному, у меня каждый гвоздь знает свое место.

— Какая же это была аренда? — еще надеялась иметь, что дядька Владимир не сведет концы с концами.

— Он имел себе груши на компот, а мне за это чинил телеги и, припоминаете, не брал за работу ни копейки.

— Это правда? — глянул отец на опечаленную мать.

— Правда, — вздохнула она.

— Вот видите! — аж подрос дядюшка и глянул вверх на воробья, который мостился залезть под стреху. — Сам бог видит, что я чьего–то не хочу.

— Неужели ваша рука поднимется на плодоносящее дерево, на его цвет и плод? — обратилась мать к совести гостя. — Это же такая красота, когда груша на всю улицу цветет, что прямо — ой!..

Дядькова совесть сказалась еще несколькими копейками румянцев:

— Что с этой красоты, когда она стоит не в твоем дворе? Это даже ненужная красота.

— Что вы говорите?! — ужаснулась мать.

— Что слышите! — На глазах дядьки неожиданно показалась хитринка. — Вот, например, была бы около меня в соседнем дворе красивая женщина. Так что бы я делал? Украдкой присматривался бы к этой красоте, одним глазом следил бы за женой, а другим за соседкой, даже что–то подарить бы ей захотелось. А кому от этого польза? Ни моей работе, ни моему соседу, ни моей жене, ни мне. Вот видите, как невыгодно жить рядом с чьей–то красотой, — победно взглянул скряга на мать. — Так когда скажете рубить грушу?