Щастье - [9]

Мы выпили. Местный коньяк каждый раз удивлял меня чем-то новым. Сейчас ёжиком, набором колючек он покатился в желудок, и каждая колючка была живым проворным существом.

— За события, — сказал я.

Жёвка завозился.

— Не хочу я событий, — мяукнул он. — Мне и без того плохо.

— Глупый ты человек, поц, — отозвался Муха с сосредоточенной, серьезной грустью. — События — аромат жизни. Чему ты детей учишь?

— Ну как чему, — ныл и канючил Жёвка, — этой самой, значит, русской литературе.

— И русскому языку?

— Вот-вот!

— Ничего, — сказал я.

Мы ещё немного поговорили. На третьей рюмке Жёвка сполз под стол и заснул там детским сном хронического алкоголика. Он лежал кучей, как большая старая собака; то пыхтел, то ворчал сквозь сон. Бока ходили туда-сюда от тяжёлого дыхания. Во сне он прижимал к животу обе руки, от чего-то защищаясь.

— Через полчаса как стекло будет, — сказал Муха с завистью. — Ну как ты?

— Не знаю, — сказал я. — Видел же ты мои события. Да вот, кстати, — и я сам вспомнил, о чём забыл, — меня вчера прокляли.

Муха вздрогнул, и его быстрые глаза замерли.

— Кто?!

— Да так, дырка одна.

— Там? — спросил он с уважением, выставляя подбородок по направлению, как он предполагал, к Городу.

— Ну не здесь же.

— И почему у наших баб нет фантазии?

— Потому что Господь милосерд.

Я рассказал всё как было, добавив только детали, которые, я знал, его позабавят.

— Скандальчик будет, — одним дыханием выговорил он. — Весёленький скандальчик. Подействует?

— Не знаю, — сказал я. — Она всё сделала как положено. Но проклинать должен умирающий.

— Может, она уже и померла.

— Ну с какой радости ей помирать?

— Простой бабе, может, и ни с какой. А у этой — психология.

— Значит, ты в это веришь?

Муха застенчиво улыбнулся.

— Кто же не верит в проклятие?

— А что это за «та пора»? — спросил я.

— Это тост, — удивился Муха. — Ты разве не знаешь?

— Я думал, ты знаешь, что это такое на самом деле.

Муха качнул головой, думая о другом.

— И ты сам ей всё объяснил?

— Как я мог не объяснить? Это мой бизнес.

Пока мы набирались и разговаривали в своём углу, в распивочной побывало множество народу. Место было дорогим и модным, сюда ходили все, кто мог себе это позволить. Разве что китайцы не ходили. Но китайцы не ходили вообще никуда. А анархисты ходили такой плотной компанией, что ни для кого другого не оставалось места. Четверг был их день, четверг. Но не каждый четверг. И даже не каждый чётный или нечётный или, допустим, третий четверг месяца. Муха высчитывал, но так и не смог составить алгоритма их посещений. Я предположил, что их, как пчёл или муравьев, собирает инстинкт. Муха стал изучать повадки насекомых. Это ни к чему не привело.

Через стол от нас сидели менты, все как на подбор: худые, жилистые, криворожие; рядом с нами — член профсоюза с девкой. По нашивкам я определил профсоюз: торговые работники. Девка была слишком неказистой для дорогой проститутки и слишком чистенькой — для дешёвой. Сколько я ни прислушивался, она молчала. И мужик молчал. (Вариант: всё-таки проститутка. Вариант: у них давно всё решено.) Они мирно, не торопясь, жрали. Молчание согласия это было или молчание ссоры? Обручальных колец нет, изобилия спиртного на столе нет, напряжения (радостного, угрюмого, взволнованного) нет, слов нет. Это был пазл, не складывающийся из перемешанных частиц двух разных картинок.

Жёвка под столом вздохнул, завозился, отряхиваясь, и полез наружу, цепляясь за стул, как потерпевший кораблекрушение — за прибрежный камень. Одной рукой, помогая, Муха ухватил его за шиворот, другой отчаянно замахал официанту.

— Прошу аттенции, — сказал Жёвка.

Муха обомлел.

— Чего?

— Ты же, типа, так говоришь, — испуганно заныл Жёвка.

— Ты, поц, сравнивать будешь?

— Говори, — сказал я.

— К тётке надо съездить, — прошептал Жёвка.

— Что так, соскучился? — буркнул Муха, щёлкая официанту пальцами и придвигая Жёвке тарелку.

— Тётка умирает, — Жёвка стал ныть тоном ниже. — Что ж я, значит, не увижу родную тётку перед смертью?

— Перед чьей смертью? — уточнил Муха. — Ты, Розенталь!

— Наследство будет, — шептал и канючил Жёвка, и его рука дрожала, спеша воткнуть вилку в бифштекс. — Телеграмма пришла.

— Что такое говорит этот поц? Он получит наследство?

— У тётки деньги и барахло! — взвизгнул учитель. — Она всю жизнь огород держала!

— Как же у такой героической тётки такой засранец племянник?

— Куда ехать? — спросил я.

Жёвка прожевал и снова поспешно набил рот. Муха потряс его за плечо.

— Ну?

— В Автово.

— В Автово! Это же край географии!

— Съездим, ребя, пожалуйста! Я вам отдам половину на двоих.

— Мы же твои друзья, — сказал я. — По трети каждому, так будет справедливо.

— Все равно самоубийство, — сказал Муха хмуро. — Ехать в Автово, без охраны, без карты — даже если не тронут, сколько времени уйдет, месяц, год? — Он посмотрел на меня. — У тебя была карта Города.

— Вот именно, — сказал я. — Карта Города.

У меня была карта, которой пользовались богатые: с отчётливым, до последнего проулка и проходного двора прорисованным центром. Всё, что находилось на нашем берегу, на этой карте было изображено метафорами поверх белого пространства. Например, на севере, там, где — предположительно — жили мы, было написано: