Шайтаны - [6]

— Нашу дочь украли, — произнесла она чужим голосом.

— Что ты сказала? — не поверил Хабиб.

— Вай, эбел[19]! — запричитала та, закрывая лицо ладонями.

Вокруг уже толпились соболезнующие. Молодой человек, потемневший, с дикими глазами, рванулся за ворота. Хабибу стало плохо, кто-то побежал за корвалолом.

— Они только через райцентр могли поехать, — горячо убеждал Хабиба Муху. — Сядем в газель, возьмем свидетелей и догоним!

Саният закрыла лицо платком и рыдала. Остальные стояли молча.

4

Начался переполох. Раскрасневшийся Хабиб, тяжело дыша, тряс то Наиду, то Бику за плечи, и вопрошал:

— Она сопротивлялась? Она отбивалась?

Тем временем молодой человек в очках и другой, возбужденный, с дрожащим веком (Наиде сказали — Саидин жених), сели в десятку и куда-то укатили. Посреди двора стояла Баху в своем бархатном платье и что-то тихо причитала про позор и про покойного Хасана. Саният спряталась в доме, откуда доносились женские крики:

— Валлах-биллах, мой сын чужие туалеты чистить не будет!

Эльмира прислушивалась, нервно теребя выбившуюся из-под траурной косынки прядь.

— Это мама жениха с ума сходит.

Подошел Наидин отец, неловко вытаскивая из кармана сигаретную пачку:

— Сейчас с дядей Муху и с дядей Хабибом поедете.

— Куда?

— Рассказывать, как все было.

— Я все равно не поеду, — заныла Эльмира, когда он отошел к мужчинам совещаться. — Я ничего не видела.

В толпе оказался мулла, читавший Коран над усопшим, и заговорил что-то, размахивая руками. За воротами послышались гудки. Наиду взяли под руку и повели к машине.

— Всех возьмите! — закричал Муху.

— Эльмира не идет, — пожаловалась Бика.

— Идет, идет! — раздался голос Манарши.

Манарша вела Эльмиру, а та все повторяла, что ничего не видела и что лучше пусть поедет Чамастак.

— Место есть здесь, залезай! — скомандовал Муху.

Хабиб уже сопел на переднем сидении, поминутно вытирая пот смятым носовым платком и беспорядочно нажимая кнопки телефона. Наида заметила, как часто пульсирует на его толстой шее синяя жилка.

Мотор завелся, кто-то ударил ладонью по багажнику, как бы напутствуя, и машина медленно тронулась вниз по склону. Наида откинула голову и смотрела на плывущие мимо постройки, на кладбищенскую ограду, за которой клонились серые могильные камни с цветной арабской вязью или с выведенными на аварском именами без дат.

За поворотом показалась блестящая чешуя пенящейся и грохочущей реки.

— Помнишь, да, Эльмира, как мы пошли туда, к водопаду купаться, а потом в нас дети камнями стали кидать, — шептала Бика, указывая на отделявшийся от реки и заворачивающий за гору узкий ручеек.

Навстречу автомобилю, сгибаясь под огромными стогами сена, двигались Абасиляй и Каримиляй со сморщенными старческими лицами, одетые в пыльные рабочие рубахи поверх шаровар. Муху нажал на тормоз и вышел к ним вместе с Хабибом. Сквозь шум реки и налетевший откуда-то ветер Наида почти не разбирала их слов. Поправляя под подбородком веревки чохто, женщины указывали руками на дорогу, повторяющую изгибы реки и теряющуюся между горами.

Муху и Хабиб сели на место и двинулись дальше. Наида слышала, как мелкие камушки ударяют о дно автомобиля. Сладко пахло бензином — видно, в багажнике везли канистры с запасным топливом. Она прижалась лбом к вибрирующему стеклу и попыталась не думать о подступающей тошноте. Мимо плыли горные склоны с земледельческими террасами, а вровень с колесами шипела, не отставая от них, река.

Наида стала проваливаться в странную, нездоровую полудрему. Она слышала, как шушукаются девушки, и как Бика описывает злополучную Ладу Приору («такой даг тюнинг же есть»), как Хабиб говорит про обычное послушание Саиды и про то, что она никогда не возвращалась домой поздно вечером, но к этим звукам примешивались новые, непонятно откуда берущиеся обрывки мелодий. Сначала будто бы глухо тренькал пандур, затем голосила зурна, и бухал бубен. Наиде показалось, что она поднялась в воздух и движется по террасам вверх, к вершине горы.

Она неслась все скорее и скорее, не касаясь ногами земли. Горянки, выдиравшие сорняки на клочках злаковых посевов, копошились далеко внизу. Наиду стало крутить и закидывать в самые невообразимо дальние точки. Ее бросало то в неглубокие пещеры, где сверху сочилась родниковая вода, то в густые тляратинские леса, где таились от охотников дагестанские туры, пугливые олени, бородатые козлы, улары, тетерева и куропатки, то на безлюдные перевалы, крошащиеся сланцем, а то сжимало в темной карадахской теснине — гигантской щели, проточенной буйной речкой в громадной доломитовой скале, где высоко гнездятся дикие пчелы.

Наида изо всех сил пыталась прийти в себя, но не могла: ее трясло и качало. Забрасывало в пышные субальпийские луга ледяного Богосса со щавелем, чемерицей, голубикой, ромашкой, клевером, где паслись нескончаемые стада. В ущелья с заброшенными и переселенными селениями. На голые склоны, поднимающиеся над темной речушкой Бецор, где бегали кони и жили бедные хуторские затворники, к которым зимой спускались из дальних лесов поживиться скотиной голодные медведи и волки.

Ее метало над полями сотен полузабытых браней с захватчиками со всех концов света. Кружило над «холмом, где убили Ивана», над осыпающимися сигнальными башнями, которые когда-то от вершины к вершине, от поста к посту передавали весть о близкой угрозе. Над огромным камнем, где по преданию зарыт оружейный клад Шамиля. Над гробницей христианской отшельницы Тамары, где колышутся на ветру привязанные к деревьям светлые тряпки, и откуда далеко внизу виднеются село Бацада, чьи жители варят из березовых смол черную жвачку, и серая трасса, и крошечные автомобили. И снова заныла зурна, затренькал пандур…