Шассе-Круазе - [15]

2. «Одолела душевная грусть? Бойся гигантских влажных бровей врага».

3. «Твои страхи превратятся в ветер, который будет играть волосами пенсионерки, торгующей плавлеными гвоздями».

4. «ТЫ не один, вокруг тебя мохнатые сливы пророчества».

5. «Внутри себя ты сможешь найти много отважных пчел, которые вняли момент кадыка карликового миротворца».

У Лоры была хренова туча всяких знакомых, приятельниц, зазывающих ее на разные «тусовки» – вернисажи, премьеры, благотворительные вечера в присутствии высоких особ. И всего одна подруга. Но зато какая! Томки!

Порой Лоре казалось, что она понимает, в чем заключалась ее проблема в отношениях с жизнью и людьми. Ей было свойственно наделять последних неким имиджем, законченным образом, который рождался исключительно в ее голове и никакого отношения к действительности не имел. Она дорисовывала им над головами нимбы, ореолы из воображаемых достоинств, которых, скорее всего, не хватало ей самой и о которых она начиталась в детстве в сказках. К тому же потом она требовала, чтобы объекты ее любви или даже просто симпатии этому образу соответствовали и несли его как крест. Можно представить, какое количество разочарований приходилось испытывать человеку с подобными запросами на каждом шагу. Живой объект этого псевдоромантического воображения на «имидж» плевал, вел себя как попало, и нимб все время сползал с его головы, норовя грохнуться оземь и разбиться. Лора же упрямо водружала его на прежнее место – он опять кренился, терял равновесие, тускнел и ржавел, порой прямо на глазах.

И только Томки, коронованная званием «лучшей подруги», не подводила ее никогда.

Томки была самой эксцентричной особой, которую Лора встречала в жизни. У нее были какие-то немыслимые русско-татарско-еврейские корни и внешность топ-модели. Сама себя она называла «гой-русак Чингиз Ашкенази». Ее апельсинового цвета и немыслимой густоты грива была известна всему городу. А рот ее, с натурально очерченной граненой формой губ, полных и ярких, как у кинодив сороковых годов, был тайной завистью всех подруг и предметом восхищения всей мужской популяции. Томки была художницей – «аван-постмодернистка, концептуальная хулиганка-хэппенинша и главный наебщик всей художественной жизни города», как определяла она сама себя.

– Дурю людей за их же деньги. Почему нет, если они этого жаждут?

Она уверяла, что является инженером человеческих душ, мозгов и внутренностей, и настаивала, что нигде из вышеперечисленного не нашла ничего интересного.

– Содержание практически одно и то же, не будем определять субстанцию.

Последний ее вернисаж наделал много шума. На открытке-приглашении красовалась могильная плита с артистическим именем То́мки и датой рождения и смерти. День смерти совпадал с датой вернисажа. Форма одежды для приглашенных предлагалась «черная, траурная».

Гости явились в какую-то заброшенную котельную на окраине города, полную ржавых труб, паутины и разного металлического хлама, и, натыкаясь друг на друга почти в полной темноте, сбились в группки вокруг возвышения в центре. Ровно в назначенное время мощный луч прожектора осветил «инсталляцию» – на возвышении стоял гроб, обитый ярко-оранжевым атласом с черными аппликациями птичек, цветочков и бабочек. В пламенеющем под цвет ее волос гробу, в смиренной позе покойницы возлежала совершенно голая Томки, бледная и прекрасная, с венком из полевых цветов на животе, обрамляющим пупок со вставленной в него горящей свечкой.

Грянул, заставив вздрогнуть присутствующих, торжественный похоронный марш, составленный из музыкальных кусков Шопена, рок-группы «Хаббл» и цыганщины. Все помещение осветилось желтоватым светом, придав лицам присутствующих мертвецкий восковой оттенок. Похоронный марш сменился на заунывный гул с вкраплениями завываний то ли гиен, то ли ветра, создавая впечатление долетающих стонов грешников из самой Преисподней. А на огромный, свесившийся с потолка экран каким-то образом была спроецирована вся толпа собравшихся. Причем толпа эта пребывала не в покое, а, при помощи высокотехничных осветительных фокусов невидимого осветителя корчилась в неприличных судорогах, некоем ритуальном бесноватом танце.

Всем стало явно не по себе.

В этот момент «покойница», переместив венок с живота на голову и взяв свечу в руки, уселась в гробу и произнесла небольшую речь:

– Позвольте вам орально донести истину: настоящее искусство имеет много сил красоты. Оно состоит из лучшего в себе, какое редко кто есть. И настоящие большие люди имеют способы насладить себя ими, кто обладает настоящим искусством в его объеме! – И, раскланявшись во все стороны, торжественно завершила: – Спасибо, мой мозг кончил.

Потом «покойница» спустилась к гостям. Голая, босиком, она обходила по очереди всех гостей, церемонно и торжественно пожимая им руки, и благодарила за присутствие на «таком грустном мероприятии».

– Наша жизнь – хэппенинг и инсталляция, неизвестно кем исполненная, – повторяла хулиганка всем гостям подряд.

Кстати, весь этот макарбный перформанс проспонсировал неравнодушный к искусству и, видимо, к самой перфоманщице Карл.