Шаромыжники - [9]

— Тебе кого надо?

Я не знал, что говорить, заикался:

— Я так… В пряталки играем… Думал товарищи-ребятишки спрятались здесь…

— Ох, и хитрый ты парень — я вижу. Тебе наверное красных надо?.. Вот, и попался…

Я вот, сейчас позову стражу… и тебя…

Я уж ничего не слушал. Полез под полу, нащупал бомбу. Рука крепко ухватилась за нее, как за крепкое яблоко. А в голове мысли прыгали:

— Все равно — один конец. Сам пропаду и их покрошу, — все равно! Жалко только — Мухтарка один останется. Э-эх!

И вытянул бомбу; замахнулся — о стену ударить. Но вдруг, тот задержал меня за руку и переменил тон.

— Дурашка, что ты волнуешься, не горячись. Ступай к своим, к красным, они в той половине лежат.

Я не верил и не знал, что делать и говорить. А он взял меня за руку и повел.

— Чудак, пойдем проведу. Видно, что ты парень — не из последняго десятка. Красная кровь сказывается, молодец. Я ведь случайно с ними, а потому и сижу все время на гауптвахте.

Он провел меня между пустых стойл.

А потом протолкнул в угол.

— Товарищи, принимайте своего, — с вами посидеть захотел…

— Кто это?

В темноте я узнал голос тятьки — сибиряка.

— Это я, Колька ваш.

В углу, как быки, зашевелились…

— Колька, это ты? Как попал?

Они засосали меня к себе, в средину.

Я им рассказал все. Их было человек двадцать. Все наши, знакомые, красногвардейцы. Вечером сговорились с тятькой устроить побег, чтобы спасти остальных. Все обсудили подробно, и я вылез тем-же ходом.

Целый, день ходил я по двору, по огороду. Выглядывал — как лучше убежать. Несколько раз лазил на сарай, чтобы отвлечь внимание казаков от сарайного хода. Мухтарка уже снюхался с казаками из охраны. Лежал у их ног, а они его гладили.

Вечером стали ложиться спать. Старик ложился в амбаре. Я к нему.

— Дедо, я с тобой лягу, а то боюсь спать один.

— Что-жь, ложись.

Он разделся. Положил холщевые штаны и рубаху на бочку с капустой.

Я прилег с краешку и о сне совсем не думал. Старик долго ворочался, а я все думал и думал. На селе где-то гармошка заныла. Тополя за окном шептались. Наконец, старик заснул. По горлу шарики покатились у него, — будто горох по железному листу. Встал я. Связал его штаны и рубаху в узелок. Потом сунул в карман две горсти муки и вышел. Охрана у дверей конюшни сидела молча, на чурбаке, спрятав в колени головы, — думали о чем-то, видно.

Я шмыгнул на лестницу и — на сарае. Спустил в дыру стариковскую одежду, сунул в протянутую руку муку — и обратно. Даже не заметили, как я слазил туда. Потом начал ходить по двору. Подозвал к себе Мухтарку и стал с ним баловать. Балуюсь, а на сердце так и скребет, так и скребет. — На сарай поглядываю.

Солома на сарае зашумела, сердце мое оборвалось и упало куда-то… еле живой стою. А Мухтарка, знай, играет и играет, прыгает, в морду лижет. Цыцкнул на него.

Казаки подняли головы, прислушались.

— Эй, кто там лазит?

Резнуло меня. Я, как закричу:

— Дедо, дедо!.. Казаки свинью в огороде зарезали.

А дедо слезает с сарая по лестнице и кряхтит.

— Вот ироды окаянные. Приютил на свою шею. Последнюю свинью зарезали. Бога в вас нету! У, ироды окаянные!..

Он погрозил кулаком страже. Я не узнавал тятьку-сибиряка. Мне казалось, что это самый настоящий старик, тот, который в амбаре спит. Согнутый, голова и борода белые, как снег, я подбегаю к нему и тащу его за рукав.

— Дедо, дедо, айда скорей туда, а то всю растащат эти, казаки-то.

Он бормоча и ругаясь поплелся за мной.

А между руганью шептал мне:

— Колька, тише, тише не спеши, а то догадаются… Ты на народ-то не выводи, — сторонкой, в тени…

И еще исступленнее кричал.

— Ах, ироды окаянные!

Вышли в огород. Там было тихо. Никаких казаков не было. Мухтарка шел по пятам. Старик сразу выпрямился, взял меня за руку и шепнул:

— Пошли!

Сразу свернули в другой огород, в третий. И пошли колесить по-за селом.

Стало темно. Туман поплыл над рекой, как дым из трубы. Золотой купон у церкви мутно отсвечивал. Перед нами открылась степь. Ветерок холодный подул с горизонта.

В одном месте наткнулись на заставу, но Мухтарка предупредил своим лаем. А через два часа, мы свободно шагали по дороге, в ту сторону, где были наши, красные.

К утру встретились с нашей разведкой. Оказалось, что красногвардеец, которого мы выручили с Мухтаркой, «раздобыл» два полка кавалерии и идет на выручку.

Утром, когда взошло солнце, с этой кавалерией мы встретились.

— На выручку?

— Даешь — на выручку!

И ударили. Тятьке дали коня, и он стал во главе полков. Мне тоже привели лошаденку из обоза. К обеду мы были уже около того села, из которого вчера удрали. Разделились на две части и окружили его. Я ехал рядом с красногвардейцем, которого нашли на кургане. Нога у него была забинтована и без сапога, а на другой ноге — сапог со шпорой. Он все время улыбался и бросал корки черного хлеба Мухтарке.

— Барбоска, на, ешь, — выручатель!

Застучали, пулеметы. Красное знамя метнулось вперед, как птица красная, и мы бросились за ней.

— Урррра-а!

Ветер слепил глаза. Развевались конские хвосты. В воздухе звенели шашки. Гоним, гоним… Ворвались в улицы. Стоптали, смяли все. Казаки — бежать. Мы за ними, за село. Гоним, рубим… Мухтарка за ними гонится. Лошадей за хвосты хватает. Кого за ногу ухватит, за стремя. Я гоню за всеми, стороной. В руках у меня только бомба, — как камень крепко зажата. Я погнался за одним, а он от меня — в сторону. Я — за ним. Вот, вот догоню. Потом, вижу на меня другой казак гонит — толстый такой, здоровый. Погон, как бляха, на груди треплется. Потом вижу: он целит в меня. Я к нему, с бомбой. Смотрю — и Мухтарка бежит к нему. Забежал вперед и зубами впился в морду лошади. Та — на дыбы. Казак выхватил шашку и, — как сучек с дерева, — срубил моего Мухтарку. Он упал под ноги, а лошадь копытом кованным придавила его. Тут подгоняю я. Раз — бомбой! Она фыркнула, разорвалась. И казак, и лошадь упали рядом с Мухтаркой.