Шанс? Жизнь взаймы - [59]

— А знаешь, Мотря, кого называют нудным мужиком?

Спросил шепотом, пытаясь, чтоб голос мой звучал таинственно. Мотря повернулась ко мне, в ее глазах мелькнул интерес. Так с интересом мы обычно смотрим на кусок мяса, который вместо того, чтоб стать отбивной, отлетел в сторону, или на полено не желающее колоться под ударом колуна. Очень односторонний интерес, как бы побыстрее закончить начатое дело и перейти к следующему.

— Ну и кого?

— Такого мужика, которому проще отдаться, чем объяснить, что он тебе не люб.

— Уходи ты отсюда, Владимир, пока цел, Богом прошу, или мне рогач в руки брать?

— Да хоть долбню бери, никуда я не пойду. Ты знахарка, вот и лечи, к тебе хворый приехал.

— Хорошо, — неожиданно легко согласилась она, и ее глаза угрожающе вспыхнули. Ну, хоть лед пропал, огонь это уже легче, с этой стихией я жизнь прожил бок о бок, тут главное не зарываться, и потихоньку, потихоньку, превращать его в уютное пламя очага.

— К жене захотелось, такая у тебя хворь? А сказать то не решается, чего приперся, ходит вокруг да около, вокруг да около, будто девку возле дома выглядывает, а в дом, то, постучаться боязно. — Она с иронией смотрела на меня. Пламя в ее глазах разгоралось.

— Захотелось! Ты сказала что поможешь, вот и помогай.

— Помогу. Если захочешь. — Легко согласилась она, делая ударение на последних словах.

— Ты ведь не все знаешь, Владимир, вы ж мужики только о себе всегда думаете. О том, как тебе платить, ты спросил, а чем твоя жена за то платить будет, из головы у тебя вылетело спросить.

Она замолчала, пристально глядя на меня, мне показалось, будто пламя ее глаз метнулось мне в грудь, и стало трудно дышать, захотелось рвануть ворот рубахи.

— Сказать тебе, чем твоя жена за то платить будет? — Боль сжала мое сердце, большого выбора вариантов то, что было сказано, не оставляло.

— Я уплачу вместо нее, с меня всю плату бери! — Ни на что не надеясь, произнесли мои уста. Произнесли, просто чтоб не молчать, тишина давила могильным камнем. Она молча смотрела на меня, скрипящего зубами, и только дурацкая привычка не сдаваться, держала меня в этой хате, не давала выбежать во двор и начинать крушить все, что увижу вокруг себя.

"А он, судьбу свою кляня,

не тихой жизни жаждал,

и все просил, огня, огня…

Забыв, что он бумажный.

Ну что ж, в огонь, иди, идешь?

И он шагнул отважно,

и там сгорел он ни за грош…

Ведь был солдат, бумажный…"

Мои губы шептали слова старой песни, которая, наконец-то, после стольких лет, стала до конца понятной. Старая неудовлетворенность отсутствием хеппиэнда, бессмысленностью кончины главного героя, улетучились, сгорели в этом огне, только пепел кружил над пустошью моей души.

Видя, что я еще стою на ногах, и не хочу падать, она нанесла удар милосердия, точно и неотвратимо.

— Не кручинься так Владимир. Если вы оба того хотеть будите, и ты, и жена твоя, повстречаетесь во снах своих, никто вам для того в помощь не нужен. Это как с зельем приворотным, кто не может сам справиться, сердце другое любовью зажечь, тот сразу к знахарке бежит.

Хороводы ненужных и пустых мыслей, "этого не может быть", "она врет, все это неправда", и много других, проносились в моей голове, лишь одна, повторялась, как удары молотка, загоняющего гвозди, "ибо знает Отец ваш, чего вы хотите в сердце своем, раньше за просьбу вашу". Молча развернувшись, открыл двери в сени, но крепкая рука, ухватив меня за локоть, усадила на лавку.

— Сиди теперь. Раньше уходить надо было, когда просили тебя по-хорошему. Никогда вы мужики, нас, баб, не слушаете, думаете, самые умные.

— Почему, почему, ты мне раньше, тогда еще, этого не сказала?

— Я бы и сейчас не сказала, если бы ты ушел, когда просили. Не все нужно знать Владимир, во многом знании, многие печали… был у меня когда-то поп знакомый, очень любил мне то повторять. — Она задумалась, вспоминая что-то свое.

— Что мне знать не нужно? Что ты жизнь из нее будешь тянуть, за то, что она мне приснится? — Злость и горечь, от осознания того, что один из нас двоих, или я, или Любка, подсознательно не желают встречи, и страх, что это могу быть я, поместились в этих несправедливых словах.

— На кой ляд мне ее жизнь, — непроизвольно вырвалось у Мотри. Она, избегая моего непонимающего взгляда, отняла у меня бурдюк, взяв две кружки со стола, налила в них ликеру.

— Хватит балакать, дай попробовать, что ж это ты так расхваливал давеча. За твое здоровье! — Она хлебнула ликеру,

— Добрый мед у тебя, а я не верила, думала, брешешь, что заморский мед хмельной в Киеве купил. А мед знатный ты нашел, наши такого не варят, никогда такого доброго меда не пила. Налей-ка мне еще,

— Ты мне зубы не заговаривай, что ты у нее еще взять можешь, чем она платить будет? — Ее глаза вновь угрожающе блеснули, она тихо, но с какими-то обертонами, от которых мороз шел по коже, прошипела.

— Тебе мало печали, Владимир, добавить хочешь? Вижу, в петлю ты лезть не будешь. Уходить ты вроде собирался, вот и иди, скатертью дорога, а если со мной посидеть хочешь, бери, мед пей и рассказывай про поход ваш. Мне соседи уже всякими небылицами уши прожужжали, а ты и не заикнешься.