Шанс - [12]

Муся, как выяснилось, была девушкой. Впрочем, почему была, она ею и осталась, несмотря на солидный опыт сексуальных утех. Когда Николай в сильном подпитии тащил ее в злополучную беседку, он все же понимал, идиот, что запад есть запад, восток есть восток, хотя не только никогда не читал Киплинга, но и имени этого не слышал. Русскую девку он в этом состоянии наверняка бы трахнул, даже если назавтра ждала кутузка. Но это гипотетически, ведь подобное прокатывало, и не раз. С Муськой все куда определеннее — наутро она повесится, а его убьют. Иных вариантов тут не бывает, ислам религия жесткая. Христианин может мучиться, сомневаться, искать ответ, — мусульманину ничего искать не нужно: законы шариата описывают все и вся и двойного толкования не допускают.

Николай до этого не раз ловил на себе взгляды Муськи. Он понимал, что ей нравится, но и не особо удивлялся — девка созрела, а вокруг одни недомерки таджикские. Короче, не захотела бы идти в беседку — не пошла. И не дрожала бы так, и губы не подставляла. И не стонала бы, когда он целовал ее грудь, а потом и ниже… А уж оргазм был настолько острым, что она едва сознание не потеряла. Потому и раздеть себя позволила, и ножки раздвинуть. “Ну, убьют, так убьют, хрен с ним”, — решил уже было Николай, не в силах сопротивляться похоти… И все же благоразумие взяло верх, и он довольствовался менее традиционным способом.

Утром Николай уже почти ничего не помнил, но Муська оказалась девчонкой на редкость горячей, страстной, а то, что он в ней разбудил, трактовала с банальной и вполне бабской тупостью — любовь. И за эту свою “любовь” она готова была платить любую цену — унижением, травкой, ссорой с родителями. Вот только с Катериной она никак не могла смириться — большое и настоящее чувство конкуренции не терпит.

Распутство и перманентная пьянка на первых порах вызывали у Петра Сергеевича эпизодические приступы стыда и угрызения совести, которые он научился снимать в общем-то логичным тезисом, что занимается всем этим непотребством как бы не он, а тело — не только чужое, но и глубоко чуждое. То, что Муське шестнадцать, его уже совершенно не смущало. Глупости все это, условности, думал он. Девушка становится совершеннолетней не по Гражданскому кодексу и даже не после акта дефлорации, — а исключительно потому, что у нее месячные начались. В России это происходит где-то лет в четырнадцать, на Востоке — в одиннадцать—двенадцать. Так что Муська не просто женщина, она зрелая женщина — опытная, умелая, страстная. Последнее так вообще с перебором… Теперь понятно, почему в исламских странах до сих пор практикуется варварская резекция клитора — женщина должна детей рожать, все остальное от лукавого.

Да уж, мысли странные, что и говорить. И явно не его — Петр Сергеевич никогда не был ни развратником, ни циником. Нынешнюю сексуальную активность считать своей как бы тоже не приходилось, с ним общались как с Николаем. Собственно, он и был Николаем — сначала телом, а теперь уже и мыслями.

Первый раз он переспал с Муськой, когда был пьян в стельку, — ну, наверное, как Николай в той злополучной беседке. Трезвым бы точно не смог, но тут все тормоза слетели. Утром себя казнил и ругал последними словами, а когда похмелился пивом, ясно ощутил перспективу: если не сможет обуздать свое новое тело, то все в его жизни кончится тем, что и сегодня ночью. Ведь дошло до того, что неделями не бывал на Чистопрудном — стыдно было появляться там в столь непотребном виде.

Впрочем, воля у него оказалась слабой. За первым разом последовал второй, третий, двадцать третий, потом вернулись прежние “друзья”, а следом и Катерина. И покатилось все по прежней, наезженной другим человеком колее.

Так незаметно, тупо и совершенно бессмысленно прошел почти год. Петру Сергеевичу уже не надо было играть чужую роль, она вросла в него, как врастают в дерево привитые садовником черенки. Прошлая жизнь, конечно, помнилась, но казалась далекой и чуждой. Первое время он еще тешил себя надеждой вернуться в нее, а сейчас уже и желания не было. Редкие визиты на Чистопрудный были вызваны исключительно финансовыми проблемами. Фасмеровский “сейф” давно опустел, приходилось заимствовать из библиотеки. Николай ситуацию понимал, воровству не препятствовал, но просил показывать ему книги перед тем, как они окончательно покинут дом. Раздражало и бесило, кстати, не только поведение нового “хозяина”, но и то, что книги удавалось спускать существенно дешевле, чем раньше, — в нем теперь видели не знатока и библиофила, а ворюгу или, в лучшем случае, проходимца, которому раритеты достались по случаю.

Как и предполагал Петр Сергеевич, Николай все больше превращался если не в ученого, то в книжного червя несомненно! Круг его интересов стал настолько широк, что поддерживать беседу стоило уже определенных усилий. У Николая изменилось все — речь, походка, выражение лица. Петру Сергеевичу казалось порой, что он смотрит в зеркало, — но как бы не теперешнее, а годичной давности.

Надо сказать, Николай давно перестал тяготиться своим старческим телом. Более того, в откровенных разговорах был благодарен судьбе, ибо прежней своей жизни стыдился, считал ее никчемной, глупой, пустой. Я ведь жил, как сорняк, прозрел он уже к исходу второго месяца. Нет, даже не сорняк — животное. Запросы минимальные, потребности убогие: ел, пил, спал, блудил. Всё! Если бы не случай на бульваре, я бы и сотой доли этих книг никогда не прочел, и о жизни не задумался, и к Богу не пришел. Я понимаю, что меня наказали. Но я знаю, за что. Поэтому извини, Сергеич, назад я не хочу!