Шанхайский цирк Квина - [94]

Налет на Камакуру? Невозможно. Невероятный рок поработал здесь, и может быть, все еще работает.

Смутные воспоминания. Неясные намеки.

Наш приятель слишком измучен, чтобы ясно мыслить. Он сходит с ума от голода, бредит без наркотиков. Экономка рассказывает, как умер раввин, и объясняет, что дом содержит как святыню приемный сын покойного, бизнесмен, — не только самый богатый гангстер в Восточной Азии, но и третий гангстер в мире.

Ослабев от долгого пути, бредя шепотом, наш приятель падает в дверях. Экономка бежит в лавку за нюхательными солями. Как только она исчезает, наш приятель удивительным образом приходит в себя и прокрадывается в дом.

Он потрясен или, может быть, совсем не удивлен, видя, что в гостиной полным-полно массивных серебряных предметов. Там и большая менора,[52] и Агада[53] с серебряным тиснением, и сидур[54] в посеребренном переплете, расшитый серебром талес,[55] цицис[56] с серебряным плетением, необычные тфилин,[57] сделанные из серебра, а не из дерева и кожи, тяжелая цельная серебряная пластина, на которой выгравировано мене, мене, текел, фарес.

Что делать? Зачем серебро человеку, который вознесся на небеса в вихре ветра?

Наш приятель быстро собирает попавшиеся под руку серебряные предметы и запихивает их в мешок. В качестве платы он оставляет на видном месте книгу тайных кодов, ключи от королевства. Они принадлежат Илье-пророку, потому что он жил жизнью, которая повернет ключ в замке, столь смиренной, что, едва он толкнет ворота, они широко распахнутся.

С мешком добычи за спиной наш приятель открывает входную дверь.

Воспоминание.

Святой, алтарь которого он осквернил, был диабетиком. Диабетиком? В его усталом мозгу смутно всплывают картины, которые он видел в запертой комнате с закрытыми ставнями в Шанхае, и еще более давние, которые он видел на крышах Бронкса. Он кидается к аптечке и обнаруживает то, что искал, — большой шприц, которым Лотман вводил себе инсулин. Он вспомнил, что перед тем, как Илья вознесся на небеса, он передал свой плащ последователю.

Тогда это и будет плащ, который наш приятель получит от пророка. Шприц.

Он убегает. Он, ковыляя, входит в ближайший ломбард, спотыкаясь, заходит в заднюю комнату и вываливает содержимое своего мешка. Ему так омерзителен собственный поступок, что он не примет больше чем одну десятитысячную настоящей стоимости массивного серебра. Он оставляет мешок с серебром и убегает из ломбарда, зажав в кулаке несколько мелких купюр.

Он покупает дешевый чемодан и набивает его бутылками дешевого джина. На вокзале он бросает кассиру несколько монет, последнее, что у меня осталось, и говорит, что ему нужен билет на побережье. Неважно куда, лишь бы доехать за эти деньги.

Теперь все кончено, он же знает. Он ограбил могилу пророка. Ему остается только просидеть у моря до тех пор, пока бутылки с джином не опустеют, а потом в последний раз помочиться против ветра и утопиться.

Он сходит с поезда в рыбацкой деревне. Ковыляет к пляжу, не обращая внимания на удивленные взгляды местных жителей, и садится на песок. Поднимается ветер, но это неважно. Сначала он снимает черную шляпу-котелок, которую носил почти тридцать лет, с того самого утра, как подобрал ее в заброшенном складе на окраине Шанхая и ушел, чтобы затаиться и жрать хрен, — тогда он впервые жрал хрен, чтобы заглушить смрад собственной души, ведь зловоние впервые стало душить его именно в то утро, когда он пошел на склад, чтобы помочь своей сестре, чтобы помочь другу детства, и понял, что опоздал.

Опоздал. Потому в ночь перед цирковым представлением сломался кинопроектор. Один кадр наложился на другой, совместившаяся картинка заворожила его, точно гипноз, и он заснул. И вот на следующий день он стал есть хрен, надел черную шляпу-котелок и никогда ее не снимал, чтобы навсегда запомнить ту ненависть, которую испытывал к собственной черной душе.

И теперь он снимает эту черную шляпу и вместо нее надевает другую, большую, соломенную, с такими низкими полями, что закрывают лицо, шляпу, которую на Востоке увидишь только на приговоренных к смерти и странствующих монахах, потому что на Востоке существует древняя мудрость — не смотри в лицо тому, кому суждено скоро умереть, или тому, кто просит подаяния во имя Будды.

Затянув завязки соломенной шляпы, он поплотнее заворачивается в пальто. Берет плащ Ильи-пророка и открывает первую бутылку джина, наливает, наполняет шприц, закрывает колпачок. Он видел, как это делают другие, и поэтому перетягивает себе руку выше локтя. Прикасается к вздувшейся вене. Втыкает в вену иглу и впрыскивает себе джин.

Крик. Этот ли спокойный, тихий голос слышал Илья в пустыне?

Шприц выпадает из рук, и он долго ищет его. Медленно вытирает иглу красным фланелевым платком, которым замотана его шея, — медлительно, неуклюже, потому что не видит, что делает, потому что уже не в силах развязать бечевку, стягивающую концы платка, потому что не может держать фланель перед собой.

Наконец он очистил или кое-как очистил иглу от песка. Снова наливает джин, наполняет шприц, снова втыкает его в вену.

Ширяется джином.

Ширяется целым чемоданом джина.