Шанель - [6]

Сам я, разумеется, когдаподворачивалось, особенно в командировках, спал то с одною девочкой, то с другой, ни к кому, правда, не привязываясь, но это мне казалось делом совсем иным: сами посудите: не даром же про женщину сказано, что онаотдается -- онадействительно отдает себя во власть, в собственность берущего ее мужика, онаготовапринять его семя, понести от него во чреве, родить ему ребенка. Мужчина -- не то: он может, что называется, справить нужду, не обратив даже внимания, кто ему в этом содействовал.

Прав я или неправ, однако, когдав один прекрасный момент засек жену насамой натуральной, физической измене -- в этот же момент все во мне перевернулось, мир -- по выражению того же, кажется, принца -- раскололся надвое, я страдал, мучился, переживал, скажу более: во мне возродилось желание к ней, обострилась, освежилась никогда, в общем-то, не исчезавшая любовь, -тем не менее, жить с Герою дальше было мне уже не по силам: я не мог видеть ее; я не мог прикоснуться к ней -- правда-правда, я пробовал! закрывая глаза, я не умел погасить завеками ярко просвеченных, горящих цветных слайдов ее измены, снятых самым крупным планом, самой жесткой, жестокою оптикой. Словом, я потребовал разводаи, преодолев противодействие и ее, и ее родителей, и, главное, свое собственное, довел дело до конца. Геране подаланаалименты, не сталаделить и имущество, которое, впрочем, состояло надевяносто процентов из фотоаппаратуры -- забралатолько тряпки и девочку и укатилак своим предкам, благо, поместиться там было свободно. Я плакал по ночам от жалости к себе, особенно, когдавспоминал дочку -- плакал, но поделать не мог ничего. Я не умел даже заставить себя видеться с ребенком.

Комизм трагической этой ситуации заключался в том, что закакие-то две-три недели до обнаружения измены жены у меня заладился несколько нетипичный для меня роман, точнее: у меня вместо очередной эпизодической связи заладилось нечто вроде романа, что само по себе несколько для меня нетипично. В магазине, в очереди засметаною, встретил я девочку по имени Ксения. Стояло жаркое лето, и модаходить без лифчиков, добравшись до Москвы, заполонилаее, создалаэдакую античную, афинскую атмосферу легкодоступной, здоровой эротики. Без лифчикабылаи девочкаиз магазина, и белая ткань дорогой ее, модной, косовороткою пошитой кофточки былалегкаи полупрозрачна. Я пошел провожать девочку, онажиласовсем рядом -- это было и удобно, и опасно одновременно -- и я шел воровато, оглядываясь, нет ли поблизости знакомых: московский микрорайон -- таже деревня.

Домау девочки не оказалось никого, и, безо всяких предварительных разговоров о портретике -- я даже не успел отрекомендоваться, имя только назвал в магазине -- мы поцеловались, а, спустя какие-нибудь пятнадцать минут, занимались любовью. Онасиделанамне верхом, и уже подходило, подходило, подходило к ней то, ради чего онапустиламеня сюда -- тут только впервые я, собственно, и взглянул в ее лицо, и мне сталапонятной причинатревожащей необычности ее облика: по райку левого глазавниз от зрачкашел черный сектор правильной формы -- помните экраны индикаторов настройки ламповых радиоприемников? В детствею отвечалаона, не переставая раскачиваться, и восторженное дыхание разрывало фразы наслова, в детствею из рогаткию кусочек радужнойю отслоилсяю отпалю назрениею нею повлиялою ю юникакю и тут уж совсем подошло к ней, забрало, захватило, приемник поймал, наконец, волну, в самую точечку, в самую сердцевинку попал, и мне показалось, будто яркая зелень глазкапрыгнуланачерноту, захлестнула, победилаее, перехлестнуласаму себя, и наместе перехлестазажегся, заиграл узкий луч двойной интенсивности.

Девочкабылаочень молода, то есть, конечно, относительно молода, молодадля моих сорока -- ей через несколько недель исполнялось двадцать пять, онатолько что окончиламедицинский и отгуливаламесяц перед интернатурой. Врачишка. Квартирапринадлежалаей. Мы стали встречаться ежедневно. Я выкраивал часы, когдаженанаработе, и не надо объяснять отлучек.

Незаконнорожденное дитя сексуальной революции, Ксения рано началазаниматься любовными играми -- не в пример тяжеловесным, зажатым людям моего поколения; легкости, какая былаестественнадля нее и ее сверстников, у нас в этом деле так и не выработалось: до какой бы эротической свободы ни доходили с возрастом некоторые из нас, свободанашабылавымученная, трудно и всегдане до концазавоеванная, носилаоттенок некоего кощунства, святотатства, греха, то есть, неизбежно осложнялась психологией. Вот этой то психологии, этой пряности Ксении, вероятно, и недоставало в сверстниках для полного кайфа -- я же автоматически, по принадлежности к собственному поколению, сумел пряность привнести, иначе нечем мне объяснить, что, хоть и демонстрироваланезависимость, -- навсякий без исключения мой звонок, навсякое предложение встретиться онаоткликалась с готовностью, никогдане отговариваясь ни занятостью, ни месячными -- у меня даже создалось впечатление, что онадежурит у телефона: слишком редко нарывался я надлинные безответные гудки. Но при этом онаникогдане стремилась вывести наши отношения зарамки постели и, едвауспокаивалась после перехлестазеленого глазка, -- старалась меня выпроводить. Кудасложнее объяснить чем взяламеня она: афинской этой, античной естественностью, что ли, которую я не встречал ни разу и у самых последних блядей-алкоголичек моего поколения? во всяком случае, возвращаясь из командировки, прежде всего я звонил Ксении и впервые в жизни смутно начал чувствовать себя перед женою виноватым.