Шалость - [54]

И она долго лежала так, недвижная, обнаженная, пока горячие слезы текли по ее пылающим щекам.

И в самом деле он был здесь. Он уже успел одеться и смотрел теперь на нее с насмешливым видом:

— Черт возьми, моя красавица, что ты думаешь о том, чтобы встать и перекусить немного? Уже поздно. Старуха приготовила нам позавтракать и вытащила бутылочку доброго вина. Одевайся. Здесь ты найдешь все, что тебе нужно. А затем нам надо удирать. Мы не можем больше здесь оставаться. Это могло бы кончиться плохо. А именно теперь, когда я вкусил с тобою любви, мне было бы грустно ее лишиться. Пойдем посмотрим, что делается на белом свете. Как тебе нравится, милый мой кавалер? Поспеши поэтому привести себя в должный вид. Ты найдешь меня за столом, и мы посмотрим, будешь ли ты вести себя за ним так же хорошо, как это было в постели!

И в самом деле Анна-Клод нашла его за столом. Она была очень бледна. Он посмотрел на нее и налил ей большой стакан водки. Складка легла между его бровями. Он казался жестким и злым.

— Черт! Что за выражение лица. Ты знаешь, что я не люблю жеманниц и недотрог! Садись сюда и пей!

Дрожащей рукой она взяла стакан. Он злобно рассмеялся.

— Ах, так я внушаю тебе страх? Уж не думаешь ли ты, что, взяв от тебя все, что ему надо, твой любовник будет отвешивать тебе поклоны и говорить нежности? Когда имеют в виду только это, не летят галопом через поля броситься в волчью пасть, мой ягнёночек. Остаются дома, возле своего дорогого дяди, и ожидают женихов. Но у нас, видите ли, огонь в крови, и даже под дядюшкиной крышей мы думаем о любви! Надеюсь, по крайней мере, что этот старый повеса никогда не пытался за тобою ухаживать? Будь это так, я бы отрезал ему уши. Ну что ж! Тем хуже. Ты очень мила, а это главное, и с тобой кое-что можно было бы сделать. О, совсем не то, о чем ты думаешь. Довольно дуэлей, засад, нападений на кареты и прочих глупостей. Времена теперь трудные, и наше ремесло подвержено слишком многим опасностям. Мне больше нравится странствовать по белу свету. В самом деле, такая хорошенькая женщина, как ты, поможет мне всюду быть хорошо принятым. Конечно, если она научится быть любезной. И ты, конечно, постигнешь это искусство, мое сердце. Не опускай глаз. Давай лучше выпьем.

Он осушил свой стакан и резким жестом поставил его обратно. Лицо его краснело. Он продолжал:

— А все же ты очень хорошенькая, и ты меня любишь. Это понятно само собой; но твои прелести не заслуживают того, чтобы я провел остаток своих дней, любуясь на них с разинутым ртом. Надо дать и другим полюбоваться; к тому же женщины, в сущности, для этого и созданы. К чему хранить их только для себя, если их прямое назначение в том, чтобы доставлять радость тому, кто умеет от них ее взять? Всему свой черед, не правда ли? Сами женщины придерживаются того же мнения. Ты ведь знаешь, через мои руки прошло их великое множество. И из всех их я только одну хотел бы сохранить для самого себя. Но именно этой женщине и хотелось всегда быть общим достоянием. О, как я ненавижу ее и всех других вместе с нею! Я ненавижу их, потому что они — это не она. И тебя я ненавижу не меньше их. Зачем ты пришла ко мне? Почему ты отдалась мне с той самой минуты, как только меня увидела? Я почувствовал это, разговаривая с тобой у дверцы кареты, я понял это, когда снова встретился с тобой у твоего сумасшедшего дядюшки и когда послал тебе через Куаффара маленькое воспоминание о моем посещении замка Эспиньоль… Что же заставило тебя так желать поцелуев бандита? К тому же ты не первая так поступаешь, и я ничего в этом не могу понять. Не правда ли, очень забавно любить человека, которого завтра же, быть может, ждет колесование? Ты за хорошие деньги купишь себе место, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Почему же ты так бледнеешь? Пей! Пей, я тебе говорю!

Он схватил ее за руку. Один из факелов упал. Зазвенела разбитая посуда. Опьянение начало действовать, темное глухое опьянение, вызванное воспоминанием об ином хмеле, давнем и близком, в котором он столько раз черпал смелость, в котором искал забвения и которое светилось в его диких глазах, пылающих сейчас, как факелы, на бледном лице. Вдруг он пришел в себя и, став на минуту серьезным, разразился смехом:

— Однако все это только слова. Плохо ты делаешь, что отказываешься от вина. Тебе придется к нему привыкнуть — вот увидишь. Крепко мы пили когда-то на ужинах Бергатти в обществе Шаландра и Шомюзи, толстяка Шомюзи! В этой Бергатти сидел сам дьявол. Из-за иголки она могла бы убить собственную мать! Что касается меня, то я не люблю убивать. Я люблю грабить. Теперь эту Бергатти уже нельзя назвать красавицей. Она стала укрывательницей краденого, хотя и способна еще на более существенные дела. Ведь это она одним ударом ножа убила толстяка Шомюзи, чтобы украсть у него бриллиант, который он отказался ей дать, так как берег его для воспитания в монастыре своей дочки, прижитой им от этой… Впрочем, тебе до всего этого нет никакого дела, не правда ли? Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь и чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя в губы, ты хочешь… Нет, черт с ней, с любовью! С меня достаточно женщин. Я сыт ими по горло. Я всем им предпочитаю вино… Но что с тобой? Ты больна?