Шаль - [13]

— Как ты не понимаешь? Я всю жизнь провела в таком городе. Я хочу другого! Совсем другого! Жизнь-то у нас одна.

— Ну да, а ты молодая и красивая. Ты не переживай, не оправдывайся. Я тебя отпускаю, хотя и не держал никогда. Устраивай свою жизнь.

Она вскочила, крепко обхватила его и так сидела, пока он не разнял ее руки. Потом тяжело поднялась и подошла к двери, взялась за ручку…

— А как же посылки родителей? Деньги… — спросил вдогонку Степанков, сообразив что-то.

— Это… Это папка. У него другая семья уже давно. Но как только узнал, что я поступила, стал слать. Может, мать потому такая и злая была всю жизнь, — сказала она задумчиво.

Все произошло очень быстро. Мише он так ничего и не сказал. Лариса тоже, видимо, не спешила откровенничать. Вначале она все чаще оставалась в мастерской, поселиться там было делом техники, а уж потом и стать женой надежды русской живописи.

— Я так рад, — говорил Степанкову друг, — как будто даже писать стал больше. У меня первый раз такое… Так все быстро закрутилось, сам не ожидал. Но это, наверное, и к лучшему. Да? А как она тебе? Вы же вроде дружили?

А Степанков только скрежетал зубами и отворачивался.

Симпатия к Ларисе прошла, как наваждение, но еще долго потом он ругал себя за то, что позволил тогда себе увлечься, поверить во что-то серьезное. На свадьбу Мишки и Ларисы Степанков не пошел, уехал домой на все лето.

Насколько же легче женщине состояться, чем мужчине. Правильный расчет, и только. Но, наверное, только Степанков видел ее такой. Михаил смотрел на это иначе.

Все же нужно признать, что у его друзей сложился на редкость удачный брак. Лариса без устали превозносила таланты и заслуги мужа, и в этом была ее сила. Она стала его музой. Удивительно, до чего же мужики, особенно «творческие личности», падки на лесть. Мишка и на самом деле был прирожденным художником. Дар ли это был, талант или такой способ выражения себя, его язык, которым он общался с миром, непонятно. Но у него получалось. Детское увлечение стало его призванием…

Теперь, когда Степанков смотрел на Ларису, он иногда невольно сравнивал ее со смазливой девчонкой, которой та была когда-то, и понимал, что она заметно постарела, хотя и старается держать себя в форме. Он пытался раскопать в себе хоть какие-то признаки злорадства, но чувствовал только равнодушие и… брезгливость.

Москва, июнь 2008-го

Выйдя из подъезда в сопровождении охранников, Степанков в очередной раз подивился ненормальному июньскому холоду. Дождь моросил со вчерашнего вечера.

Высаженные недавно на дворовой клумбе цветы стали прозрачными, как будто были сделаны из промокшей бумаги.

В машине он отдал распоряжения на день. Самому обходительному и взрослому из своих парней, бывшему десантнику Юре, поручил позвонить Зое Павловне, встретиться с ней и вручить деньги. Имя и телефон были написаны на конверте с деньгами.

— Будь повежливее. Дама пожилая, натура тонкая. Понял?

— Так у меня теща тоже тонкая. Не боись, Владимир Иванович, знаю, как с ними обращаться.

Вечером этот же конверт, но уже без денег, возвратился к Володе. В нем лежала записка:

«Уважаемый Владимир Иванович! Сердечно благодарю Вас за помощь. Приходите к нам в гости 14 июня в 17 часов. Мы отмечаем день рождения нашей Лизоньки. Хочу познакомить Вас со своей семьей».

Далее следовал адрес.

Смешная эта Зоя Павловна. Она и не подозревает, что его встречи расписаны на месяц вперед. 14 июня… это будет суббота, он едет в гольф-клуб. Обещал деловому партнеру. После гольфа все пойдут в баню, там и начнутся главные разговоры о делах. Наутро проснется с тяжелой головой. Хорошо, если один… Хотя можно этого избежать: в гольф-клуб с утра, а потом к Зое Павловне на детский праздник. Освободиться к пяти вполне реально. А разговоры? Собственно, там ничего не решится, будут обсуждать хорошо известное. Просто привыкли, что у него нет личной жизни, вернее, что он один, без семьи, и приглашают как старого холостяка. Слава богу, хоть сватать активно перестали. К этому он их приучил.

За десять дней он успел побывать и на Востоке, и на Западе. Восток он переносил хуже. Как правило, трудно восстанавливались биоритмы. В пятницу он возвратился из Сингапура. Утром в субботу, превозмогая накопившуюся усталость, поехал в гольф-клуб, промок, продрог, поколотил по мячу, забив в лунку последний, распрощался с партнерами и уехал в Москву. Охрану на выходные он отпустил.

Дома принял душ: горячая вода из водонагревателя текла тонкой струйкой, а центральную систему, как всегда летом, отключили. Степанков замерз еще больше, крепко растерся полотенцем, надел выходной костюм, сунул в портфель бутылку виски (на всякий случай!), деньги, мобильник. По дороге купил большой букет — светлые розы — одиннадцать штук.

Степанков не любил новые дальние районы. Ясенево вообще-то не было особо дальним районом. Даже окраиной перестало быть лет десять назад. Черемушки теперь вовсе центр. «Это вы, провинциалы, живете в центре», — иронично говорила Лариса. Джип «Чероки» лихо повернул во двор и встал у подъезда.

Степанков вбежал с букетом в обшарпанный и разрисованный граффити подъезд, нажал кнопку на двери, обитой темным, под кожу, материалом. Звонок затренькал, и дверь распахнулась. В освещенном из коридора дверном проеме стояла молодая женщина. Светлые длинные волосы, легкий макияж на бледном худощавом лице, маленькое черное платье. Ну прямо героиня из времен итальянского неореализма: Дзаваттини, Висконти, Де Сика, Росселини… А, конечно… это Анна Маньяни… В молодости. Уж очень черты лица схожие!