Шакарим - [50]

Истину, одну из прочих, в своем сердце сохрани:

Из того, о чем ты знаешь, вновь стремись все больше знать,

Чтобы то, во что вникаешь, остальным мог объяснять.

Попугай хотя и знает обиходные слова,

Все же птицею внимает то, что выдала молва.

Так подобно попугаю есть в ауле человек,

В суть предмета не вникая, не найдет себя вовек.

Лень достойна укоризны, не достойна добрых слов,

Не стыдись учиться жизни у поживших стариков.

Если ты познал науку, постарайся передать

Знанья сыну, другу, внуку, чтобы мир могли познать.

(Перевод Бахытжана Канапьянова)

Произведения Шакарима, рожденные в переходную эпоху («в наше время»), раскрывают трагизм ухода степного патриархального мира и трагизм полного противоречий уклада новой жизни, связанного с эпохой исторического прогресса и новой философией личности, мир которого шире, нежели прежний.

Подвергая критике дурные людские качества и негативные явления в обществе, Шакарим и себя не оставлял в стороне. И готов был сам стать объектом критики, даже умереть за казахов, ведя их к высотам нравственности, как заявлено в программном стихотворении «Дай критиковать себя», будто намеренно исполненном в несколько несовершенном ритме:

Критикуют пусть меня,

От поэта не убудет.

<…>

И если наши казахи

Самокритичны будут,

Пойдут за мною без страха —

Умру — молчать не буду,

Погибну патриотом,

Казахов ведя к высотам…

Идея самопожертвования в миропонимании Шакарима неразрывна с идей самокритичности «наших» и истолкованием роли «учителей». Именно это чувство соприкосновения с ними как с миром иным заставляет лирического героя высказать боль об одиночестве поэта — ученика.

Нет черных мыслей в словах —

Учителям спасибо.

Будь рядом еще, как я, казах,

Нас осмеять не смогли бы.

Но суть казахов известна,

Она — как нескладная песня.

Шакарим намеренно касается мучительной темы одиночества поэта.

Черты этого жизненного типа с особой силой отразились не только в судьбе Шакарима. Например, у Андрея Вознесенского лирический герой в цикле «Читая Махамбета» обращается с истовой молитвой:

Не славы и не коровы,

не шаткой короны земной —

пошли мне, Господь, второго —

чтоб вытянул петь со мной!

Не прошу ни любви ворованной,

ни денег, ни орденов —

пошли мне, Господь, второго,

чтоб не был так одинок.

Под влиянием общих настроений эпохи в стихах, вошедших в сборник «Зеркало казахов», определился особый, неповторимо шакаримовский стиль, благодаря чему у читателей сложилось представление о нем как о поэте-философе, мыслителе и мудреце, знающем о жизни все и еще немного из того, что известно только вечности.

Этот стиль становится доминирующим в нетривиальных раздумьях о жизни, полных бесконечного сожаления о преходящей сущности живого, сожаления, которое Шакарим как-то заключил в излюбленную метафизическую формулу «Жизнь — это сон» в стихотворении «Скажи, какой из тебя друг?»:

Жизнь — это сон, и разве даст

Она покой без сновидений,

Без боли, слез, без веры в нас,

Без миражей своих внушений?

Но, сон за истину приняв,

Нам можно ль правде изменить?

И разве можно честь забыть?..

Так он писал позже, в смутном 1919 году, когда уже меньше верил, что наступят лучшие времена. Писал, конечно, не имея перед собой культурных образцов, таившихся под спудом мировой истории. Он просто не мог их знать, и это, наверное, примечательно.

Ибо еще в 1635 году испанец Кальдерон написал пьесу под названием «Жизнь есть сон». Примерно тогда же Шекспир вывел в одной из своих пьес: «Мы созданы из той же материи, что наши сны». Самый остроумный в истории поборник идеализма Джордж Беркли утверждал, что всемирная история — это долгий сон Бога, который творит ее бесконечно. В конце XII века миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде вопрошал: «Мне приснилась моя жизнь, или я был сном?»

То есть Шакарим не был первооткрывателем метафоры «Жизнь — это сон». Не зная о предшественниках, он интуитивно повторял путь духовных исканий многих великих собратьев по перу. Он исследовал природу человеческого духа, начиная сознавать, насколько детерминирована человеческая судьба и как она ничтожна в историческом измерении.

Трудно удержаться, чтобы не вспомнить притчу Чжуан Цзы (369–286 до н. э.). Этот китайский мудрец увидел как-то себя во сне мотыльком и, проснувшись, не мог понять, кто он: человек, приснившийся себе мотыльком, или мотылек, видящий себя во сне человеком?

Возможно, Шакариму притча была известна — ее любили хорошо знакомые ему восточные поэты, знавшие толк в искусстве сличения сна и яви. Позже в книге «Три истины» он говорил, в сущности, о том же:

«Наши сны и бодрствования одинаковы. Чего только не видим во сне. Так же и наяву. У нас ведь нет инструмента, чтобы различать нереальность сновидений и истинность бодрствования. Все наши чувства, в которые мы верим как в единственно верные, обманывают нас. Так что сон и бодрствование — они одинаковы».

Приближение к стилю «опечаленного старца» можно обнаружить уже в стихотворении «Напишу стихи — оцени размер», входящем в обличительную часть «Зеркала казахов». В нем Шакарим только коснулся темы ухода, сквозной не столько в его собственном творчестве, сколько в судьбе рода человеческого: