Шахта - [40]

Черняев сбросил с себя куртку, оставшись сам в затерханном свитере, опахнул Михаила, пытаясь, как малому дитю, засовывать руки в рукава, но тот молча отстранил его, оделся сам и застегнулся на все пуговицы.

Таня поднялась, поправила под каской волосы, склонилась к Михаилу.

— Как чувствуешь себя, Михаил Семенович?

— Ничего, спасибо.

— «Скорая» будет ждать, без провожатых его не отпускайте, — наказала Черняеву.

Еще издали неуместно запахло одеколоном и той свежестью необношенной спецовки, по которой заранее можно угадать шахтовое начальство.

Обычно в таких случаях начинается спешное «замазывание грехов». Пока начальство пройдет до забоя каких-нибудь сотню метров, шахтеры успевают «зализать» все нарушения по технике безопасности: и недостающую рудстойку подбить, и резиновые перчатки для комбайнера вырыть откуда-то из штыба, и крепежный материал с пути-дорожки прибрать (не дай бог, запнется кто), и газ метан замерить, и в куртки поодеться, на все пуговицы застегнуться — голыми работать не положено...

Так было всегда, а сегодня ждали спокойно и отупело, с тем безразличием, когда, что ни делай, все зряшно: ни себя не утешишь, ни других. Электрические кабели, видно, сдернуло обвалом с подвесок, сбросило на почву, а это грубое нарушение, если кабели не подвешены. Но ни Черняев, ни Колыбаев и пальцем не пошевельнули. Колыбаев не то что куртку, даже майку не надел. Сидел, будто неошкуренная чурка: грязь засохла на нем, в серую кору превратилась.

Намного опередив директорскую свиту, прибежал инженер по технике безопасности Комарец Максим Макарович с длинным прозвищем Свою-Вину-Знаешь. Комарца шахтеры не то чтобы побаивались, просто встречаться с ним в забое никто не желал — не было случая, чтобы тот побывал в забое и «по карману не стукнул» кого-нибудь. Ходил Комарец сутулясь, но голову держал прямо, отчего шея у него была вроде надломлена. Глаза черные, приученные к строгости и вечному недовольству. Весь его вид выражал, что в своей жизни он не допустил ни одной оплошности, а все кругом только и делают, что нарушают технику безопасности с одной целью — навредить ему лично...

Когда Комарец вступал в разговор, то первыми его словами были: «Свою вину знаешь?» Потом тщательно разъяснял, в чем вина, и тут же делал вывод о наказании. Рассказывали, что Комарца не однажды разбирали на партийных собраниях за формальный подход к делу. Правда и то, что почти все его наказания пересматривал директор шахты Комаров, отчего имел неприятности от горной инспекции, и все хотел заменить Комарца, но на этот пост никто не желал заступать.

На этот раз Комарец тоже не изменил себе: провихлял на кривых ногах так стремительно, будто собирался проникнуть через завал в лаву. У завала как-то дернулся, отпрянул назад.

— Ага! — сказал, будто решил что-то очень важное. — Значит, так... — Потоптался бойцовским петухом, озирая понуро сидящих, остановил взгляд на Михаиле, спросил: — Свою вину знаешь, Свешнев?

Михаил молчал.

— Хо-рошо, — протянул Комарец, — скажи, Свешнев, зачем ты вчерашней ночью задержался в шахте на два часа?

Михаил не мог и не хотел слушать Комарца, весь был в себе, страшно хотелось пить, но спецовки с флягами остались в завале, и он ни у кого не попросил, а теперь и просить было не у кого — не у Комарца же. Михаил видел новенькую, без вмятинки, белую флягу в наружном его кармане, она вылупилась на треть, запотев прозрачными капельками.

— Я вас спрашиваю, Свешнев!

Спине делалось все горячей и горячей, но отчего-то клонило в сон, как и вчера после смены. «Как же теперь у Азоркина рука?» — И почему-то думал не о культе Азоркина, а о кисти руки, оставшейся в завале под коржом. И вдруг увидел явственное: Черняев встряхивает Комарца за грудки. Затем голова Комарца как-то пружинисто стала отскакивать — и раз, и другой, и третий.

— А вот тебе и ответ!.. Вот! — приговаривал Черняев.

— Да разними ты их, Ефим! — будто очнулся Михаил.

Колыбаев словно и ждал этого: как сидел, подпрыгнул, рванул Черняева сзади за свитер. Тот, потеряв равновесие, осел на почву. «Что они делают?» — возмутился в душе Михаил, обессилевая вконец и сожалея о том, что всю эту сцену видит Валерка Ковалев.

— Ты что, дядя Ефим? — Валерка бросился сначала к Черняеву, затем к Колыбаеву. — За что вы его?

— А он за что? — вытаращился Колыбаев.

Черняев отирал рукавом струйку крови, что вычернилась из уголка рта, и тут подоспел директор с помощниками, начальство, человек десять.

— Вот, — Комарец, как бы приглашая пришедших в свидетели, обеими руками показал на Михаила, потом обратился к Черняеву: — А этот — защитник! — еще и набросился при исполнении служебных...

— Обратитесь к медэксперту, — прервал его директор Комаров и понизил голос: — Право, не до вас сейчас!..

Комиссия столпилась у завала, как будто действительно здесь было на что смотреть, но виднелась лишь крохотная часть завала, ощетинившаяся обломками крепи. Само «место» было метрах в сорока в глуби завала, и, по сути, комиссии делать было нечего. Головкин бочком от начальства подобрался к Михаилу, скорбно прошептал:

— Как же так, Свешнев?

— Вы лучше меня знаете... — Михаил отвернулся.