Шахристан - [6]

Вечером, после ужина, когда выполнены все положенные мероприятия, и до отбоя еще пара свободных часов, возле штаба собирался весь обслуживающий персонал лагеря — все, кроме Мистера Но. Выносились стулья, скамейки, стол-дастархан, — все пили чай и громко разговаривали, с непременными шутками и смехом. Потом улыбчивый лабух-аккордеонист, жилистый кореец, прозванный Каратистом за сходство с каким-то голливудским забиякой, накидывал на плечи широкие ремни белозубого инструмента, с мажорным аккордом разводил в стороны его изумрудные бока, зажигая пожар кумачовых мехов, — и разливались по Марсову полю музыки вальсов, джазов и шейков, то вздымая дух слушателей, то останавливая их сердца.

 Сначала разминались молоденькие вожатые, танцуя в универсальном стиле: медленные танцы — стоя лицом друг к другу и не спеша перемещаясь по танцевальному пятачку; быстрые и ритмичные — встав в круг и выдавая движения кто во что горазд. Это была обычная, телевизионно-магнитофонная музыка, всем знакомая и доступная. Вдруг, перекрывая звуки и внимание, над всем весельем поднимался ритмичный шум — бой. Появлялся богатырь-повар с ударным инструментом, похожим на огромный блин. Это дойра — бубен, состоящий из узкой обечайки, односторонне обтянутой кожей и изнутри обвешанной звонкими колечками. Бубен, танцуя на запястьях исполнителя, издавал говорливые звуки: «Тум-тум-тум! Ля-ка-ля-ка-тум!» — пальцы музыканта, бегая от краев кожаного блина к центру, меняли тембр, удары переходили в мелкое топотание, гром — в полную тишину, когда только позвякивали колечки; и опять учащение, и снова гром. Это было вступление. Затем повар «влёт» передавал дойру-чудесницу  напарнику-поварёнку, такому же «бубновому» виртуозу, сам  выбегал в образованный круг и, засучивая рукава, кричал попеременно по-таджикски и по-русски, разгоняя вожатых: «Эй, лоларуй, красавица! Кани, як тараф истетон: акнун ман! Посторонись, теперь я! Андижанский полька давай!» Аккордеон и дойра сливались в одно — и таджик танцевал зажигательный узбекский танец, поглядывая в сторону главного здесь узбека — начальника лагеря, Прелестного Ужаса. На этот танец выходили все, поигрывая плечами, пощелкивая пальцами.

Потом выскакивал в центр Прелестный Ужас и кричал: «Лезгинка давай, пока не устал!» — и неслась над горами кавказская музыка, никому не давая покоя и никого не оставляя равнодушным, — присядки, смешные падения, смех.

«Хайтарма давай!» — кричал повар, меняя грузинскую страсть на крымскую, и, оттанцевав, уставший, отбегал в сторону.

Потный лабух-каратист творил чудеса, то с закрытыми глазами откидываясь на стул, разбросав ноги, то сжимаясь гусеницей, казалось, задевая носом зубастую клавиатуру, когда не хватало пальцев.

Садилось солнце и веселье входило в пик, Прелестный Ужас кричал: «Семь сорок давай, Одесса-мама!» — и работники горного лагеря в полном составе, выбрасывая впереди себя ноги, отплясывали «Одессу-маму», то выстаиваясь в ряд, закинув руки друг другу за плечи, то рассыпаясь парами и поодиночке.

Проходила пора темпераментных танцев — азарт сменяла задушевность; сначала — песни.

Сегодня Прелестный Ужас заказал первым: «Эй, маэстро, из того, понял, фильма», — и, дождавшись вступления аккордеона, запел, проникновенно, хорошо поставленным голосом, видимо, давно заученное и глубоко прочувствованное:

«Нич яка мисячна, зоряна, ясная, выдно, хоч голки збырай. Выйды, коханая, працею зморена, хоч на хвылыноньку в гай!»

При этом тянулся — под общий вежливый смешок, не перекрывавший музыку и не мешавший пению, — к Ужасной Прелести, которая шутливо надувала щеки и, скрестив руки на груди, отворачивалась.

Потом пели еще поодиночке, вдвоем, втроем, хором.

Заканчивали и песенную программу.

Аккордеонист выводил напоследок еще несколько «бессловесных» мелодий: «Yesterday» («Вай! ши!..» — не удерживаясь, горячим шепотом помогали лабуху вожатые), «Полонез» Огинского (под который пускал слезу Прелестный Ужас), «Надежда» (все грустно, бровки домиком, смотрели на первую звезду над горой).

Истаивало солнце, Прелестный Ужас, приближал к лицу ладонь и демонстративно смотрел на часы. Тогда, рявкнув напоследок, умолкал аккордеон, а умирающий от усталости лабух-каратист вскидывал над собой горн, припадал к мундштуку губами и играл короткий отбой.

5. Костёр

После «тихого часа», обязательного исполнению, наступали, до самого ужина, часы свободные, когда каждый мог заниматься тем, к чему лежала душа. Кто-то гонял мяч на Марсовом поле, где в полусотметровом отдалении друг от друга стояли футбольные ворота и известковыми полосами очерчивался прямоугольник стадиона.

Многие разбредались по горным подножьям в поисках дикобразовых игл. Увидеть «большого ежа» — немалое событие, большинству недоступное. Зато простое дело найти сброшенные диковинным животным омертвелые шипы: короткие и толстые или длинные и тонкие, изогнутые и прямые, рябые, черные и даже белые — обесцвеченные дождем и солнцем…

Через несколько дней после приезда у Мальчика набралась обычная для каждого лагерного обитателя коллекция дикобразовых стрел. Но не только поиск колючек был целью каждодневных прогулок. Открывались новые картины, звуки, запахи, — Мальчику, как и всем, это доставляло наибольшее удовольствие.