Шахматы из слоновой кости - [2]

— И по лесу бегала в очках?

— И по лесу в очках. Свалятся, бывало, она схватит в зубы — и ко мне: поухаживай, дескать, хозяин, водвори на место… Много разных происшествий из-за этих очков случалось. Один раз зимой… Деточка, зачем вы толкаете под сверло язык?.. Зимой один раз бродим с нею по лесу, вдруг как кинется к какому-то пню, а очки р-раз — и в сугроб. Думаю, сейчас вернется… Сплюньте!.. Вернется, отыщет, принесет мне, чтобы надел, а она даже головы в ту сторону не повернула — делает стойку. Особую стойку: не на рябчика или там на тетерку, а — на зверя…

Александр Павлович выключил бормашину, сунул мне в руки хоботок со сверлом и опустился возле кровати на четвереньки — показать, чем отличается стойка на рябчика от стойки на зверя.

Ребята перестали сдерживаться, я тоже не мог удержаться от смеха, хотя он и походил на смех сквозь слезы.

Серьезными остались лишь двое — сам доктор и мама-Лида. Девушка подала ему ватку, смоченную в спирте, и, поднявшись с пола, Александр Павлович стал обтирать руки, чтобы вновь приняться за мой зуб.

Стал обтирать ваткой руки, и в это мгновение внезапный чих сотряс его тело: как ни часто моют у нас полы, пыль все равно имеется. Старик машинально прижал ладонь с ваткой к носу, а когда отнял, обнаружилось, что ватка почернела, а кончик правого уса сделался… таким же сивым, как чуть поредевшая шевелюра.

Смеяться было вроде неловко, лица у ребят напряглись.

Только мама-Лида осталась невозмутимой.

— Усы, — сказала шефу и достала из кармана зеркальце.

Доктор нимало не смутился.

— Все правильно, — воскликнул, выбрасывая в плевательницу ватку, — это вам не что-нибудь, а спиритус вини ректификата!

Протянул сестре зеркальце, усмехнулся:

— Ничего, вернусь в кабинет, восстановлю, тушь пока в запасе имеется.

Я с внутренним содроганием возвратил ему хоботок бормашины.

— А что же Пломба, так и не нашла свои очки? — напомнил Игорь.

— После-то нашла, конечно, но в этот момент, когда она перед пнем стойку сделала, я ужас как расстроился: не только, выходит, зрения, но и нюха лишилась собака, если на пни кидаться стала… Но тут вдруг Пломба как взлает, как взлает, пень тот (глазам не верю!) вскакивает — и ходу…

— Ну, Сан-Палыч, такого даже Мюнхаузен не придумывал.

— Мюнхаузен ни при чем: пень оказался… медведем. И сидел он — где бы вы думали? — в муравейнике! Видно, с осени кто-то потревожил из берлоги, косолапый набрел на муравейник, решил полакомиться, присел да и заснул прямо на куче…

Так состоялось мое знакомство с доктором Пятковским, медсестрой мамой-Лидой и «шестью кошачьими силами».

Скоро я понял, что никто в госпитале не принимает Александра Павловича всерьез. Я говорю — никто, имея в виду нашу братию, ранбольных, как именовались мы на языке военного времени. В отношениях с остальными врачами у нас неизменно соблюдалась известная дистанция, близкая к той, какая существует между подчиненными и начальством. С Пятковским же, хотя он годился большинству из нас в отцы, все чувствовали себя как бы на равных и порой даже позволяли себе чуточку подтрунить.

Возможно, причина крылась в том, что Пятковский не являлся в наших глазах врачом «основного профиля» — к таковым мы относили прежде всего хирургов, а затем невропатологов и терапевтов, — а возможно, виной тому были охотничьи рассказы старика, без которых не обходился ни один визит в госпитальные палаты.

И еще, наверное, шахматы: он не просто любил эту игру, но прямо-таки болел шахматами и мог сразиться с кем угодно, когда угодно (исключая, само собой, рабочее время) и где угодно.

Страстная увлеченность Александра Павловича охотой и шахматами воспринималась нами как своего рода чудачество, а на чудаков, в соответствии с тогдашним разумением, мы поглядывали чуть-чуть сверху вниз.

У Пятковского, как и всего медицинского персонала, были определенные часы работы, однако старик не имел, как мы знали, семьи и не спешил вечерами домой. Зажав под мышкой шахматную доску, он обходил палаты, спрашивал:

— Ну, деточки, кого в полковники произвести?

Весь госпиталь знал, что это — призыв сразиться.

Впервые услышав его, я поинтересовался, что он означает.

— Со мной играть садишься — на ничью не рассчитывай, — воинственно пошевелил старик крашеными усами, — либо ты — полковник, либо — покойник!

Если призыв принимался, доктор клал рядом с доскою самонабивную папиросу и объявлял:

— Кто выйдет в полковники, тому и приз!

Игре Александр Павлович отдавался самозабвенно, характер у него был истинно бойцовский, только порою подводила излишняя увлеченность ближними целями, из-за чего он пренебрегал, как правило, стратегическим планом боевых действий! И еще подводил иногда девиз: удалой долго не думает!

Как бы то ни было, мне таки случалось отведать превосходного довоенного «Дюбека».

Наименее счастливо складывались у него, как правило, партии с Игорем. Проигрывал доктор болезненно: весь напрягался, начинал нервно барабанить пальцами по колену, вены на руках и на лбу, словно реки перед ледоходом, вздувались и темнели.

Чтобы успокоиться (и сосредоточиться), принимался напевать:

У поезда простилася

С миленочком своим,