Шаговая улица - [10]

Всю ночь она слушала на стареньком проигрывателе Моцарта, и двадцать пятое июня добавило к своему числу еще пятнадцать, бракосочетавшись суммой с сороковой симфонией. Для нее то лето почти все прошло под новым зарождающимся знаком Зодиака, знаком, несущим мудрость, знаком Моцарта, и водопады волшебных влекущих звуков верткими водоворотами вклинились в жгуты восставших вопросов, втянули их в себя, и власть веселящей влаги музыки на время увлекла куда-то Бакуриани, трамплин, игрушечную обезьянку, разогнала густеющие токи в жилах, разбила страшную бутыль с пенистым ядом, предварительно оскопив ее посредством разъятия смрадного шланга и ухмыляющейся воронки.

И наконец-то настало долгожданное успокоение, и больше всего ей хотелось, чтобы оно длилось вечно.

Но тридцатого августа, будучи на дне рождении своей тетки, она услышала "Полет валькирии" Вагнера, - вдруг и сразу Моцарт кончился, - сразу и вдруг она была захвачена разрастающейся бурной струей музыки, мощный нарастающий рокот тревожных аккордов входил в нее не через узкие ворота ушей, а проникал через всю поверхность тела, захватывая суровыми массажными приемами все до единой клеточки тела; сильнее и сильнее раскручивался маховик оркестра, валькирия разгонялась, прикрываясь щитом и выставив обоюдоострое лезвие меча, и когда дева-воительница, взмахнув в последний раз клинком, остановилась, опустила голову в островерхом шлеме, из-под которого густой волной ринулись пшеничные волосы, и исчезла в этих бесполо рожденных волнах, то в Аиде Николаевне на месте материализованной музыки осталась, тукая чернильным мешком, гулкая пустота, потом эта пустота, чуть повибрировав кожистыми стенками хранилища, начала быстро съеживаться, а на ее месте остался шрам: первого сентября... опять... Игорь Тимохин... опять...

Господи, как почти хорошо стало ей, когда после просеивания всего цветастого хитросплетения многочисленных лиц, появившихся у школы в первый учебный день, она не обнаружила знакомых глаз! Но радость не успела полностью ею овладеть за короткие сорок пять минут первого урока, где-то за грудиной продолжал пульсировать ком ожидания, выплеснувшийся немым криком пересохших и истонченных голосовых связок, когда вместе со звонком в класс вошел Игорь.

В руках он держал большой букет чайных роз, и на их сверхчетких, напудренных желтизной, объемно восковых кудрях-головках, она увидела россыпи капелек росы, а в каждой зрачок внимательного глаза валькирии, и в этом прозрачном живом стеклярусе янтарным вдохом времен были запрессованы прошлые зимы, весны и лета. Свободными остались лишь браслеты осени, растекшиеся своими пастельными ободами по поверхности цветов, и настала объединенная очарованными розами вагнеровская осень, в ожидании чичера наконец-то овладевшая Аидой Николаевной посредством постоянно освобождающихся очей отчаяния на пятнадцать лет.

9

За окном-светофильтром линкольна медленно перемещались спичечные коробки многоквартирных домов.

Пятнадцать лет назад здесь стояли маленькие, окруженные яблонями и кленами особнячки, вдоль которых Игорь-Егор ходил в школу. Вот здесь, на месте этого обшарпанного детского грибка, стояла старая яблоня, под которой после выпускного вечера он впервые поцеловал девушку. Это была его одноклассница, русоволосая и конопатая Инна Забота, которая сразу после школы вышла не за него замуж, и зимой родила розоворукого негритеночка, а тогда они были девственно пьяны от нелегально принесенного и выпитого в подвале школы дешевого вермута.

Шелестели листья яблони под неровным натиском ночного ветерка, у Инны были длинные холодные пальцы, частые прикосновение которых к разгоряченным щекам еще больше раззадоривали Игоря-Егора. Целоваться они не умели, и на следующее утро у Игоря-Егора болели кончик и края языка, но тогда, ночью, в призрачных световых проблесках огней от ярко освещенной праздничной школы, пробивавшихся сквозь неровный строй деревьев в запущенном саду, он старался, прижав книзу своим языком пахнущий молочной сывороткой маленький лепесток девичьего язычка, еще непрокуренным ртом образовать мощную присоску и, создав собственным обращенным внутрь дыханием разряжение, впитать всю свежесть этого непонятного тела в себя.

Ему казалось тогда, что в тот самый момент, когда удастся полностью переместить это розоватое женское дыхание в себя, произойдет щелчок невидимого выключателя, и вместо Инны проявятся черты, не пришедшей на выпускной вечер Аиды Николаевны, и он сможет, быстро переведя свое-ее дыхание, облечь то самое главное в словесную оболочку, и, создав смысловую словесную структуру своего продолжения, не больно отсечь ее от себя и наконец-то вручить потоком теперь уже общего обращенного дыхания этот капсулированный вселенский смысл Аиде Николаевне.

Но на рассвете он проснулся под яблоней один, не было ни Инны, ни Аиды, лишь роса на вкраплениях свалявшегося тополиного пуха меж полосок июньской травы, а на полусмятых, сине-красно-белых треугольных пакетах из-под молока, в которых они проносили запрещенный алкогольный напиток, распласталась большая чайная роза, выпавшая из праздничного платья Инны.