Шаг за черту - [159]

Однако все это произошло много лет спустя. Тогда, в 1947-м, Фаиз не пережил бы последовавшей после Раздела смуты, если бы не моя тетя.

Фаиз был не только коммунистом, но и убежденным безбожником. В первые дни существования мусульманского государства это было опасно даже для всенародно любимого, поэта. Фаиз пришел в дом к моей тете, зная, что разъяренная толпа следует за ним по пятам и если его найдут, то ему придется худо. Под ковриком в гостиной был люк потайного хода, ведущего в погреб. Моя тетя скатала коврик, Фаиз скрылся в погребе, крышка люка закрылась, коврик лег на прежнее место. И когда за Фаизом явилась толпа фанатиков, его не нашли. В тот раз Фаиз остался цел. Он и дальше продолжал раздражать власти и верующих своими стихами — проведите на песке черту, и Фаиз под давлением ума тут же через нее переступит, — в результате в начале 1950-х годов ему пришлось провести четыре года в пакистанских тюрьмах, отнюдь не самых комфортабельных в мире. Много лет спустя я положил случившееся тогда в доме моей тети в основу одной из глав романа «Дети полуночи»; но не следует забывать, что это реальный случай из жизни реального поэта. По крайней мере, в таком виде эта история дошла до меня ненадежной тропой семейных легенд и оставила в моей душе неизгладимый след.

Еще мальчиком, слишком юным, чтобы знать и любить творения Фаиза, я любил его как личность, любил теплоту его души, мрачноватую серьезность, с которой он относился к детям, косую улыбку на его добродушном лице, напоминающем физиономию Дедули Мюнстера[295]. Тогда мне казалось, да и сейчас кажется, что я всегда буду яростно сопротивляться всему, что представляло для него опасность. Если Раздел, в результате которого родился Пакистан, вызвал к жизни преследующую его разъяренную толпу, я был против Раздела. Позже, когда я достаточно вырос, чтобы понять его стихи, я нашел в них подтверждение своим мыслям. Его стихотворение «Утро свободы», написанное во время полуночных бдений в середине августа 1947 года, начиналось так:

Этот грязный рассвет, истерзанный силами ночи,

Не тот рассвет, которого мы ждали.

Кончается стихотворение предупреждением-призывом:

Время свободы сердца и разума

Еще не настало.

Продолжай свой нелегкий путь.

Торопись! Цель еще далека.

Последний раз я видел Фаиза на свадьбе моей сестры. С этой встречей связано мое последнее радостное воспоминание о нем: там, к ужасу собравшихся на праздник мусульман (которые, разумеется, все были строгими трезвенниками), он предложил тост за новобрачных, подняв бокал, до краев наполненный двенадцатилетним шотландским виски со льдом. Когда я думаю о Фаизе и вспоминаю этот его забавный, но откровенно бунтарский поступок, он представляется мне мостом между миром буквального восприятия и миром метафор или Виргилием, указывающим нам, несчастным Данте, путь в преисподнюю. Выпив залпом свое кощунственное виски, он тем самым сказал нам, что выходить за общепринятые рамки нужно — как в метафорическом, так и в буквальном смысле — и не следует поддаваться сдерживающему и направляющему влиянию других, у всех свое собственное мнение о том, где должны располагаться эти общепринятые рамки.

Пересечение языковых, географических и культурных границ; поиск потайных проходов в границе между миром вещей и поступков и миром воображения; снижение невыносимых барьеров, созданных жандармами мыслительного процесса (такие есть в любой точке мира), — все эти мотивы не были выбраны мной из интеллектуальных или художественных соображений, но изначально заложены в основу литературной концепции, продиктованной мне событиями моей жизни. Я родился в одной языковой среде (урду), а жил и работал уже в другой. Каждый, кто пересек языковой барьер, знает, что такое путешествие всегда сопряжено с чем-то вроде перевода себя, изменения формы мышления. Со сменой языка меняемся и мы сами. Каждому языку соответствует своя, немного отличающаяся от прочих, форма мышления, воображения, и игры ума. Я обнаружил, что, когда говорю на урду, мой язык двигается немного иначе, чем когда — позаимствуем название книги Ханифа Курейши — «чужой язык проникает в мое горло».

Владимир Набоков, величайший из писателей, когда-либо пересекавших языковой барьер, в своей статье «Искусство перевода» перечислил три греха, совершаемых «в причудливом мире словесных превращений». Набоков размышлял о переводе прозы и стихов, но когда я, молодой писатель, думал, как перевести на английский бескрайнюю сущность Индии, как сама Индия может испытать «словесное превращение», я понял, что перечисленные Набоковым три греха возможны и здесь.

«Первое и самое невинное зло — очевидные ошибки, допущенные по незнанию или непониманию, — писал Набоков. — Это обычная человеческая слабость, и вполне простительная». Посвященные Индии работы западных деятелей искусства буквально пестрят подобными ошибками. Вот хотя бы две из них: в фильме Дэвида Лина «Путь в Индию» есть сцена, где доктор Азиз вскакивает на постель Филдинга и садится, скрестив ноги, при этом не сняв ботинки (любой индиец содрогнулся бы от такого нарушения приличий); и еще один невольный казус: Алек Гиннесс (Гудбоул) сидит на краю священного бассейна в индуистском храме и