Шафрановые врата - [136]

Еще бы!

— Положение Манон ухудшилось, когда ее мать умерла. Мсье Дювергер, подкошенный болезнью, становился все более и более невменяемым. Он больше не давал ей денег и продал дом, который купил для Рашиды. К этому времени Манон была уже молодой женщиной; ей пришлось искать работу. Она стала работать служанкой во французском доме, как ее мать. Она всегда была злой; она была… Я не могу вспомнить французское слово… Она не могла не думать об Этьене и Гийоме, не говорить о них и о том, как несправедливо с ней обошлись. Она вбила это себе в голову.

— Помешалась на этом?

— Да. Она была словно помешанная. Она говорила, что хочет, чтобы сыновья мсье Дювергера страдали так же, как страдает она. Но что она могла сделать? Они почти все время жили в Париже. А однажды летом Гийом вернулся — это тогда он утонул в море возле Эс-Сувейры. Этьен приехал в Марракеш на похороны брата, но пробыл только несколько дней. На следующий год он приехал сюда снова, на похороны своей матери — она внезапно умерла от инфаркта. А еще через год умер мсье Дювергер, и тогда Этьен приезжал домой последний раз. С тех пор прошло около семи лет. Манон ходила на похороны. Там она увидела Этьена.

— А потом?

— С годами Манон становилась все более жестокой и злой. Да, она всегда была недоброй, к тому же, как и сейчас, всегда хотела быть первой. Она всегда была красивой и использовала мужчин благодаря своей красоте.

Я кивнула, легко представив Манон молодой и привлекательной, осознающей, какой силой над мужчинами она обладает. Но я знала, что обида, которую она не выставляла напоказ, сидит глубоко внутри нее.

— Она увидела Этьена на похоронах отца. И что потом? — спросила я.

Некоторое время Ажулай ничего не отвечал.

— Потом Этьен уехал в Америку, — сказал он и снова замолчал. Было слышно только спокойное дыхание Баду. — C'est tout. Вот и все.

Но я знала, что это было не все. Он не все мне рассказал.

— Это тогда Манон сообщила ему, что она его сводная сестра? Не было причины и дальше молчать: ее мать умерла, как и другие близкие Этьена. Рассказала ли она ему это только затем, чтобы сделать ему больно и заставить его думать хуже о своем отце? — Я представила, как Манон злорадно сообщает Этьену о том, что они одной крови.

— Окончание этой истории, то, что имеет отношение к Этьену, у Манон, — твердо произнес Ажулай. — Я не могу рассказать этого.

— Но вы оставались с Манон друзьями все это время, — сказала я.

— Мы расставались на несколько лет. Когда ее мать умерла, Манон стала жить в семье французов, у которых она работала, а я уехал из Марокко.

— Ты уезжал? Куда ты уезжал?

— В разные места. Я был молодым и сильным. Я скопил денег и отдал все своей матери. Сначала я поехал в Алжир, потом в Мавританию и Мали. Когда я был моложе, я любил переезжать с места на место. В сердце я кочевник, — заключил он и улыбнулся.

Я посмотрела на свечу и на ее отражение в лобовом стекле.

— А затем я поехал в Испанию, — сказал он.

— В Испанию? — переспросила я.

Он кивнул.

— Сначала я жил в Малаге, потом в Севилье и, наконец, в Барселоне. Я быстро научился говорить на испанском языке — он не очень отличается от французского. Когда я жил в Барселоне, то часто ездил во Францию. Это было хорошее время! Я так много узнал о мире. И о людях. Я поддерживал связь с другом в Марракеше, передавал ему деньги для матери и сестер. В Испании я заработал больше денег, чем заработал бы в Марокко за много лет. Там хватает работы.

Он мог бы сойти за испанца со своими густыми волнистыми черными волосами, тонким носом, крепкими белыми зубами и темной кожей. Я представила его в европейской одежде.

Теперь я лучше узнала его.

— Как долго ты там жил?

Он долго молчал.

— Я пробыл там пять лет, — сказал он.

— Это большой срок. Тебе когда-нибудь приходила мысль остаться там навсегда?

Он приподнялся и коснулся пальцами пламени свечи.

— Я просидел два года в тюрьме в Барселоне.

Я ничего не сказала.

— Я был упрямым. Однажды я подрался с несколькими мужчинами. Один из них сильно пострадал, — сказал он без эмоций, водя рукой над пламенем. — Я не знаю, как это получилось. Никто из нас не знал — это была ужасная и бессмысленная драка, когда молодые люди теряют над собой контроль. Нас всех посадили в тюрьму за нанесение увечий пострадавшему.

— Два года, — повторила я.

— В тюрьме есть время подумать. Когда я там сидел, я мечтал только о возвращении в Марокко. Я знал, что если доживу и увижу родину, то снова вернусь в пустыню и снова буду водить караваны и жить в шатре. В пустыне жизнь проста, говорил я себе. Я хотел всего лишь этой простой жизни после того, что испытал в тюрьме. Моя мать не знала, что со мной и где я; никто этого не знал. Мне невыносимо было думать, что она считает меня мертвым. Меня мучило чувство вины за мою понапрасну растраченную жизнь, за те два потерянных года.

— И когда тебя выпустили… ты так и сделал?

Он кивнул.

— Сначала я поехал в деревню. Я увидел мать, сестер и их семьи. Потом я вернулся в Сахару, как и обещал себе.

— Но… — продолжила я за него, потому что уловила эту интонацию в его голосе.

— Я вернулся из Испании без денег. Я не мог купить караван верблюдов, а работать под чьим-то началом мне было трудно. Конечно, все было не так, как в детстве, когда был жив отец. Я сильно изменился. После одного долгого неудачного перехода в Тимбукту я вернулся в деревню. Мне нужно было — я хотел — осесть. Я хотел иметь семью, свой дом. Я женился на Илиане, и через три года у нас уже было двое детей. Сын и дочь. — Он смолк, как будто у него пропал голос.