Шафрановые врата - [135]
Грузовик все еще слегка раскачивался взад-вперед. Взад-вперед. Но сейчас, когда мы с Ажулаем сидели при свете свечи, взявшись за руки, а Баду спал между нами, это действовало успокаивающе.
— Я рассказывал тебе, что мой отец умер, когда мы вели кочевую жизнь, — продолжил он. — В двенадцать лет я был слишком молод, чтобы самому водить караваны через пустыню, и не хотел присоединяться к другой группе кочевников. Я знал, что, будучи мальчиком, не скоро заслужу уважение других мужчин. Поэтому я решил продать наших верблюдов и сказал матери, что буду работать в Марракеше. Она этого не хотела. Но я знал, что она получит за меня хорошую цену, а я таким образом смогу обеспечить ее и сестер. И они будут в безопасности в деревне.
— А разве детей продают французам или марокканцам?
— Да, но французы не очень-то хотят детей кочевников — слишком отличаются наши язык и культура. Но моя жизнь не была плохой, Сидония. Мы много работали в пустыне и блиде, и так же много мы работали в городе. Работа есть работа. Но в городе всегда была еда. В другой моей жизни не всегда так было. Когда верблюды умирали или козы не давали молока, у нас иногда было недостаточно еды.
Я вспомнила мальчика из отеля «Ла Пальмере», который принес апельсиновый сок в мой номер, когда там были Ажулай и Баду, и как дружелюбно он посмотрел на Ажулая. Я вспомнила многих мальчиков постарше и молодых мужчин, которых я видела, работающих на базарах, или тянущих повозки, или несущих тяжелый груз по оживленным улицам медины, или работающих возницами калече во французском квартале. Я предполагала, что они были сыновьями марокканских мужчин, владельцев калече и торговцев. Теперь я знала, что могло быть иначе. Возможно, их, подобно Ажулаю, продали.
— Итак, как я уже сказал, мсье Дювергер купил меня, чтобы я помогал матери Манон по дому. Он хотел облегчить жизнь Рашиды, поэтому отдал меня ей, и я выполнял всю тяжелую работу. Манон была на год младше меня, и мы стали друзьями. Она была добра ко мне.
— Манон? Манон была добра к тебе?
Ветер начинал стихать.
Световые блики двигались по лицу Ажулая.
— Она научила меня хорошо говорить по-французски. Она научила меня читать и писать. Я не знаю, как научилась она всему этому сама. Она, как дочь арабской женщины, не могла учиться там в школе. Но ты сама говорила, что она умная, — сказал он и замолчал.
На моем лице, должно быть, непроизвольно отразилась неприязнь к ней.
— Продолжай, — сказала я.
— Мы сразу же стали друзьями, а потом это переросло во что-то большее, чем дружба.
Значит, это продолжалось давно, с тех пор как они перестали быть детьми. Они были любовниками так много лет…
— Мы стали как брат и сестра, — продолжал Ажулай, а я издала невнятный звук. Он посмотрел на меня.
— Брат и сестра?
Он кивнул.
— Мы заботились друг о друге. Мы оба были одинокими. Я скучал по своей семье. Она… Я не знаю, по кому скучала она. Но она всегда была одинокой.
— Но… ты имеешь в виду… — Я запнулась.
— Что?
Я облизнула губы.
— Все это время я думала, вернее, предполагала, что ты и Манон… что вы любовники.
Он недоуменно уставился на меня.
— Любовники? Но почему ты так думала?
— А что еще я должна была думать? Как по-другому могла я истолковать ваши отношения? И Манон — я видела, как она ведет себя, когда ты рядом.
— Манон не может сдерживаться. В присутствии любого мужчины она ведет себя одинаково, просто по привычке. Но неужели ты думаешь, что Манон та женщина, которую я мог бы желать? — тихо продолжил он.
Он все еще смотрел на меня, и мне пришлось перевести взгляд на Баду.
Я не ответила, хотя хотела сказать: «Нет, я не хочу думать, что ты испытывал влечение к ней и что она тебе нужна. Мне ненавистна сама мысль, что Манон твоя любовница, что ты связался с такой расчетливой и злой женщиной. Ты лучше ее во всех отношениях». Но я только продолжала молча смотреть на Баду, пытаясь успокоить свое дыхание.
— Я помогал ей в прошлом, потому что мы жили вместе, но сейчас я делаю это из-за этого малыша. Меня с Манон связывает только Баду.
Ажулай отпустил мою руку. Он снял с Баду бабучи и прикрыл руками его маленькие ноги.
— Через Манон я познакомился с Этьеном и Гийомом, — продолжал он. — Иногда я сопровождал Манон в дом Дювергеров. Они меня не замечали, так как я для них был всего лишь деревенским мальчиком, выполняющим тяжелую работу для матери Манон. Но я наблюдал за ними и понимал, что они за люди.
Я попыталась представить юного Ажулая в качестве слуги, наблюдающего за тем, как беспечно живут богатые французские мальчики. Я видела его чуть более старшим, чем Баду, с настороженным взглядом и серьезным выражением лица.
И вдруг мне стало стыдно за Этьена, за то, как он относился к Ажулаю, — очевидно, просто игнорировал его. У Этьена было все, а у Ажулая — ничего. И тем не менее… кто сейчас обладал большим?
— Позднее, когда мы все стали старше, — помолчав, вновь заговорил Ажулай, — Манон постоянно говорила об Этьене и Гийоме. Она была зла на них, эти ребята уже не нравились ей, потому что у них было то, чего не было у нее. Она хотела такой жизни, как у них. Когда они уехали в Париж, она просила мсье Дювергера отдать ее в хорошую школу, чтобы она могла изучать искусство. Она рассказывала мне, что умоляла его, но он ответил «нет». Он давал достаточно денег ее матери на содержание дома, на еду, и мне — за помощь по дому, но ничего не давал Манон. Он говорил, что она живет достаточно хорошо и без этого, имеет привилегии. Он говорил ей, что его сыновья занимают главное место в его сердце, а она — второстепенное. Что она должна смириться с этим. Но Манон не могла смириться. Это не ее в характере.
