Шафрановые врата - [134]

— Сидония. Я потерялся. Я не держался рукой за машину.

— Знаю, Баду, — отозвалась я, рыдая и покачивая его на руках.

— Я пытался найти ее, — сказал он.

— Я знаю. Но ты теперь в безопасности. Ты в безопасности, — повторила я, — ты снова в машине. — А затем я все же посмотрела поверх его головы на Ажулая, хотя боялась встретиться с ним взглядом. Какой глупой он, должно быть, меня считает и как он рассердился!

Но лицо Ажулая не выражало ничего, кроме изнеможения. Он закрыл глаза и откинул голову на спинку сиденья. Его волосы, ресницы и брови были сейчас не черного цвета, а какого-то грязно-красного. В ноздрях тоже было полно пыли.

— Ты… ты в порядке, Ажулай? — спросила я, заикаясь от слез.

— Дай ему воды, — сказал он.

Я усадила Баду так, чтобы могла дотянуться до заднего сиденья и достать флягу с водой. Сняв пробку, я поднесла флягу ко рту Баду. Он пил и пил, вода стекала по его подбородку и шее. Когда он напился, я протянула флягу Ажулаю, но его глаза все еще были закрыты. Я подвинулась ближе и приложила флягу к его губам; он начал пить, не открывая глаз.

— Прости, — прошептала я.

Какое-то время он не отвечал.

— Я нашел его недалеко от машины. Но я не мог сразу же вернуться назад — боялся, что пойду не в том направлении. Мы укрылись за небольшим валом, надутым ветром. Я ждал, пока ветер не изменит направление, так чтобы мне удалось разглядеть машину. — Он посмотрел на Баду. — Я сделал тебя немножко Синим Человеком, да?

Баду кивнул, сполз с моих коленей и бросился на шею Ажулаю. Ажулай обнял его.

Через какое-то время Ажулай начал напевать что-то, прижимая Баду к себе одной рукой. Это была спокойная печальная мелодия, похожая на ту, что он играл на флейте — река, — теперь я знала, как она называется.

Я подумала, что он так же держал когда-то своих детей, прижимая их к себе и успокаивая. Отвернувшись, я смотрела на круговерть песка и пыли; возникло такое чувство, что я стала свидетелем чего-то слишком личного.

Через некоторое время он перестал напевать и я снова посмотрела на него. Баду уснул, его голова лежала на груди у Ажулая.

— Скоро утихнет ветер?

— Я не знаю. Но мы проведем ночь здесь. Даже если ветер утихнет, небезопасно вести машину по писте в темноте. Сейчас она почти до средины заметена.

Я кивнула. В грузовике было почти совсем темно, как из-за бури, так и из-за того, что наступил вечер. Ажулай наклонился и достал из-под сиденья свечу и коробку спичек. Он зажег свечу и закрепил ее в маленьком отверстии на приборной панели.

В кабине разлился мягкий свет.

— Ажулай, — сказала я. — Извини. Я не знаю, как…

— Все закончилось хорошо, — перебил меня он. — Он в порядке. Он всего лишь испугался.

— И я тоже, — произнесла я дрожащими губами. — Я не могу передать тебе, как я испугалась.

— Эта земля бывает грозной, — сказал он. — Я знаю все ее уловки, потому что это мой дом. Но я не ожидаю от тех, кто не родился здесь, что они будут знать ее так же хорошо.

Он сказал, что не винит меня, и я была ему благодарна. Я затаила дыхание, а затем протянула ему свою руку.

— Спасибо, — сказала я.

Он посмотрел на мою окрашенную хной руку, затем взял ее в свою и снова посмотрел на меня. Я вспомнила, как он смотрел на меня прошлой ночью, наклонила голову и уставилась на наши соединенные руки, не в состоянии поднять на него глаза. Его большой палец поглаживал мою ладонь, нежно касаясь зажившей раны.

Наконец я подняла голову. Он все еще смотрел на меня. Мерцающий свет свечи подчеркивал его высокие скулы. Мне захотелось прикоснуться к нему. Он придвинулся ко мне, затем посмотрел на Баду.

— Он спит, — прошептала я, не желая, чтобы он останавливался из-за ребенка.

Но Ажулай отодвинулся, и я ощутила глубокое разочарование.

— Может, расскажешь мне какую-нибудь историю, чтобы скоротать время, — тихо сказал он. Его рука еще крепче сжала мою. — Расскажи об Америке. Об одной американской женщине.

Мне стало трудно дышать. Я покачала головой.

— Ты, — сказала я, — сначала ты расскажи мне о себе.

— Мне почти не о чем рассказывать.

— Просто чтобы скоротать время, Ажулай, как ты сказал. Твоя история, а потом моя.

Он погладил Баду по голове другой рукой.

— Когда мне было тринадцать, мсье Дювергер купил меня, чтобы я работал на мать Манон, — сказал он.

Я затаила дыхание.

— Ты был рабом?

— Нет. Я не раб. Я туарег. Ты же знаешь.

— Но… купил тебя?

Он пожал плечами.

— Дети часто уезжают из деревни в город работать. Дети из блида труженики. Они не жалуются и много не разговаривают.

— Я не вижу разницы.

— Когда-то очень давно сюда привозили рабов из разных частей Африки. С моим отцом мы иногда перевозили на наших караванах соль, иногда золото, янтарь и страусовые перья. Иногда черных рабов из Мали и Мавритании. Но это не то же самое, что молодые марокканцы из деревень. Семье выплачивается определенная сумма, и дети становятся слугами. Им платят немного, и несколько раз в год, если они знают, где находится их семья, они могут навестить ее. Или если кто-нибудь из родных приезжает в город, им разрешается видеться. Когда ребенок-слуга достигает определенного возраста, он может уйти, если хочет. Некоторые так и делали, возвращались в