Шабатон - [9]

— Да, неважно. Отец добрался до Парижа — он думал там переждать террор этого чертова Юзова, а уже потом вернуться в Москву. В те годы в Париже жили тысячи русских эмигрантов, и папа надеялся скрыться под чужим именем.

— Понятно… — протянул Игаль. — Там-то он и присвоил себе личность моего деда Наума Григорьевича Островского. Но почему именно его? Погодите, погодите… Наверно, они встречались в Испании — возможно, даже сражались бок о бок! Что ж, теперь картина проясняется…

Он осекся, наткнувшись на изумленный взгляд хозяина.

— Мой отец присвоил личность вашего деда? — повторил Давид с выражением крайнего возмущения. — Что за чушь! Он не присваивал ничьей личности — да он просто бы не успел. В Париже папа встретил своего брата Яакова. Мой покойный дядя Яаков Сэла — замечательная личность, поразительный человек, один из героев Второй алии. Он был старше отца на четыре года. Входил в руководство ячейки Поалей Цион в их родном городе — по-моему, он назывался Бабруски…

— Бобруйск…

— Неважно, — отмахнулся Сэла. — Важно, что дядя сбежал оттуда в Эрец Исраэль. Он-то успел, а папа нет. Когда началась Первая Мировая, папе не было и семнадцати. Подросток — что он мог сделать? Он мечтал поехать вслед за братом, но война отрезала все пути. И вот, представьте, они случайно сталкиваются на парижской улице! Спустя двадцать пять лет! И немедленно узнают друг друга! Как вам такое нравится?!

— Даже не знаю, что и сказать…

— Вот именно! — восторженно подхватил хозяин. — Они тоже сначала не знали, что и сказать. Но потом открыли рты и уже говорили без передышки. Дядя приехал тогда в Париж по заданию вместе с Элиягу Голомбом, одним из прославленных командиров Хаганы. Вы наверняка о нем слышали. Дядя и сам был не последним винтиком в Хагане — потайным винтиком, если вы понимаете, что я имею в виду. И вот, увидев моего будущего отца и услышав его рассказ, дядя Яаков поступает так, как и должен поступить в таком случае любящий старший брат: берет папу под локоток и перевозит его прямиком сюда, в Тель-Авив! Вот как все было!

Давид Сэла победно воззрился на гостя. Доктор Островски отпил глоток лимонада и осторожно поставил стакан обратно на стол.

— Что ж, это очень интересная история, господин Сэла, — проговорил он. — Но вы так и не упомянули настоящего имени вашего отца. Как он звался при рождении в Бобруйске или в Бабруски, что, видимо, одно и то же…

— Разве я не сказал? — удивился Давид. — Его звали Нохум. Нохум Островски, ваш однофамилец, сын меламеда Гершеля и его жены Дворы.

За столом воцарилось молчание. Затем доктор Островски открыл портфель и извлек из него старый кожаный складень.

— Вот, — сказал он, расправляя на столе пожелтевший бумажный листок. — Это свидетельство о рождении моего деда Наума Григорьевича, он же Нохум Гершелевич Островский. Не уверен, что вы читаете по-русски, но здесь написано, что он родился первого мая 1897 года в городе Бобруйске Минской губернии, и был четвертым сыном меламеда Гершеля и его жены Двойры.

— Первого мая, — эхом откликнулся Давид. — Мой папа тоже родился в этот день. Международный праздник трудящихся и семейный праздник моего отца. Мы всегда отмечали их вместе.

Игаль беспомощно пожал плечами.

— Давид, вы поняли, что я сказал? Если верить документам, ваш папа и мой дед — одно лицо. Что в принципе невозможно, поскольку один прожил здесь тридцать три года и здесь же умер, а второй в то же самое время безвыездно находился в России и умер там на четыре года позже. Один из двух этих людей — самозванец, и я даже знаю кто.

Сэла взглянул на него и расхохотался.

— Вы намекаете, что это мой отец? Помилуйте, господин Островски, но это несерьезно.

— Почему же? Вы и сами сказали, что он прибыл в Париж с целью присвоить себе чужое имя. Все сходится.

— Ничего не сходится! — оборвал его хозяин. — Вы забываете важную деталь: его опознал родной брат! Родной! Брат!

— После того, как они не виделись четверть века…

Давид Сэла вскочил с кресла.

— Довольно! — сердито воскликнул он. — Это уже переходит все мыслимые границы. Вы заявились в мой дом, обозвали его замком, а теперь еще предъявляете нелепейшие обвинения. Довольно. Наша беседа закончена.

Доктор Островски поднял руки примиряющим жестом.

— Не сердитесь, господин Сэла. Мне всего лишь хочется установить истину. Дед сыграл слишком важную роль в моей жизни, чтобы я оставил эту загадку без внимания. Думаю, что и вас должно…

— Довольно! — еще громче повторил хозяин. — Уходите!

— Ухожу, ухожу… — вставая, проговорил Игаль. — Лишь одна последняя просьба — или, если хотите, предложение: давайте сравним их фотографии. Неужели вам не интересно? У меня есть снимок второй половины пятидесятых…

— Вон! — завопил Давид Сэла, топая ногами. — Во-о-н!

Верный призрак азиатского коммунизма уже маячил в балконной двери. Доктор Островски подобрал портфель, откланялся и пошел к выходу. Возле калитки его окликнули. Игаль обернулся. Давид Сэла тоже обогнул дом и догонял гостя по главной дорожке, вымощенной дорогим красно-белым песчаником. Вид у него был взъерошенный и гневный — теперь он и в самом деле напоминал старого аристократа, изгоняющего непрошеного гостя из наследных владений.