Шабатон - [8]

Неудивительно, что нажимая на кнопку звонка под бдительным оком охранных видеокамер, доктор Островски испытал невольную робость, которую, впрочем, немедленно компенсировал, демократически рассердившись за это на себя самого. Тяжелая калитка отворилась, и он вошел на территорию сада. Навстречу уже спешил полусогнутый в поклоне филиппинец в форменной куртке приятного персикового цвета:

— Доктор Островски?! Мы говорили по телефону… Пожалуйста, следуйте за мной.

Они обошли здание и оказались на площадке перед голубым бассейном.

— Пожалуйста, располагайтесь, — проговорил филиппинец, указывая на легкие плетеные кресла, вольно тусующиеся возле массивного стола с матовой стеклянной поверхностью. — Господин Сэла сейчас выйдет.

И действительно, несколько минут спустя появился хозяин — одетый по-домашнему мужчина лет пятидесяти, с квадратным лицом и густой седеющей шевелюрой. Пожав Игалю руку, он сел, посмотрел в небо, послушно отражающее голубизну бассейна, и произнес, будто читая с установленного там экрана телесуфлера:

— Технион… Технион… у нас с вами там наверняка найдутся общие знакомые… — Давид Сэла прищурился и, снова обратившись к телесуфлеру, бодро перечислил несколько фамилий, начиная с президента, ректора и председателя попечительского совета.

— Гм… да… конечно… — кивал доктор Островский, подтверждая, что не раз слышал об этих достойнейших лицах, а кое-какое из них даже лицезрел, хотя и издали.

Слуга принес стаканы и кувшин с лимонадом. Давид налил себе и гостю и, завершив таким образом стадию знакомства, счел нужным перейти к делу:

— Итак, у вас есть информация о двойнике моего отца…

Игаль поморщился. Повадка собеседника раздражала его еще больше, чем антураж беседы. «У вас есть информация…» — ни дать ни взять, тайная встреча агента с резидентом. Чушь какая-то…

— Простите, господин Сэла, но информация — это расписание поездов, — сказал он, чопорно распрямляя спину в плохо предназначенном для подобной гимнастики плетеном кресле. — А тут все-таки речь идет о добром имени вашего отца и моего деда…

— О добром имени моего отца?

— Ну да. Насколько я понимаю, Ноам Сэла — его местное, благоприобретенное имя, не так ли? Было и другое — не менее доброе и, возможно, не последнее. Или я ошибаюсь? Если ошибаюсь, то примите мои извинения за неоправданное вторжение в ваш семейный замок.

Давид ухмыльнулся, оценив иронию. «Семейный замок… ну-ну… а гость-то зубастенький… даром что говорит с таким тяжелым русским акцентом… Впрочем, мой отец рубил ивритские слова еще грубее…»

— Вы даже не представляете, насколько неправы. Это и в самом деле семейный, но уж никак не замок. Все деревья тут посажены руками моей матери…

— Так уж и все? — усомнился Игаль. — Оливы выглядят как минимум лет на сто — сто пятьдесят.

Сэла неохотно кивнул. Теперь в нем чувствовалось меньше прежней спеси. Пузырь со сливками — всего лишь пузырь, даже когда имеются в виду сливки общества.

— Да, действительно — все, кроме олив. Старые масличные деревья перенесены из… — он замялся, помолчал и продолжил с вызовом: — Пятьдесят лет назад в здешней округе было несколько враждебных арабских деревень. Они атаковали наш кибуц уже в декабре 47-го, спустя неделю после голосования в ООН. Мне тогда было четыре года, моей сестренке Лее — два. Так что считайте эти оливы трофеями Войны за независимость.

— Понятно, — усмехнулся Островски. — Я и сам живу в Хайфе.

— Вот именно, — с явным облегчением проговорил Сэла. — Моя мать — кибуцница из Долины. Классический Хашомер Хацаир, коммунистка до мозга костей. Отец тоже всю жизнь голосовал за МАПАМ. Это дом потомственных марксистов, но уж никак не замок средневековых аристократов.

«Ну да, — подумал Игаль, — а слуга-филиппинец не иначе как призрак коммунизма. Тренируется перед тем, как начать бродить по Азии… Но что это я к нему прицепился? Пусть себе наслаждается, мне-то какое дело?»

— Мы начали говорить о вашем покойном отце, — напомнил он. — Ноам Сэла… А его первое имя?

— Ах да, — кивнул хозяин. — Ноам Сэла возник только после того, как папа переехал сюда. Тогда многие меняли галутные имена и фамилии на ивритский лад.

— Тогда — это в каком году?

— Если не ошибаюсь, отец прибыл сюда в 37-м из Франции.

— Из Франции? — радостно подхватил Игаль. — Это замечательно. Замечательно потому, что опровергает другую версию. Кое-кто утверждает, что в те годы он воевал в Испании.

Давид Сэла отрицательно покачал головой.

— Нет-нет, вы меня не так поняли. Отец, несомненно, воевал в Испании в составе интернациональных бригад — я уж не знаю, в танке или в пехоте. Он был там одним из многих советских добровольцев. Но потом его оклеветали и вынудили уехать во Францию, чтобы избежать ареста и отправки в Сибирь. Вы наверно слышали о том непростом времени — его еще ошибочно называют периодом сталинского террора, хотя виноват был не товарищ Сталин, а тогдашний начальник КГБ Никола Юзов.

— Николай Ежов, — поправил Игаль. — И не КГБ, а НКВД. А впрочем, неважно, продолжайте.

Сэла вскинул на него рассеянный взгляд. Видно было, что излагаемая им история представляла собой одну из фундаментальных основ семейного нарратива.