Sh’khol - [3]

Томас лежал на песке, глядя в небо. Голубые глаза. Раскрасневшееся лицо. Пухлые губы. Вытащить его из воды оказалось довольно легко. Он не сопротивлялся. Она подплыла к нему сзади, бережно обхватила руками за плечи, сжала пальцы, потянула его на берег. Теперь он лежал и улыбался.

Она откинула мокрые волосы с лица и пошла прочь от берега, к скальному обрыву. Оглянулась. Почувствовала прилив облегчения: Томас шел за ней.

Дома она вдруг почувствовала себя полностью отрезанной от мира. Маленькие синие окна, яркая дверь из двух половинок. Томас стоял в луже посреди комнаты. У него тряслись губы.

Ребекка сунула телефон в пакет с рисом — на просушку. Запасного мобильника нет. Стационарного телефона — тоже. Сегодня Рождество. Алан, подумала она. Даже не позвонил. Мог бы позвонить заранее. Стоит только о нем подумать… Сейчас он в Дублине, со своей новой семьей, в их чисто прибранном доме, с их рождественскими украшениями, с их собственными проблемами. Взял бы и позвонил. Дело необременительное.

— А твой отец даже не позвонил, — сказала она, расхаживая по комнате.

Понимает ли он хоть одно слово, а если понимает, то проникают ли слова в его сердце: «твой отец», d’athair, abba? Что он слышит в них? Много ли вообще он способен уловить? Специалисты из Голуэя говорили, что его способность к пониманию минимальна, но до конца они все-таки не уверены; остается лишь гадать, что творится там, в его внутренних глубинах.

Ребекка потянула за язычок «молнии» на гидрокостюме Томаса, осторожно начала стягивать неопрен. Его кожа — гладкая, в мурашках. Томас положил голову ей на плечо. Она услышала, как он тихо всхлипнул.

Ей стало легче. Она притянула Томаса поближе к себе, почувствовала ключицей его холодную щеку.

— Милый, я просто за тебя перепугалась, вот и все.

Когда стемнело, они сели ужинать: индейка, картошка, сливовый пудинг, купленный в маленьком магазинчике в Голуэе. В детстве, в Дублине, она привыкла соблюдать традиции. Она первая в семье вышла замуж не за единоверца, но родители ее поняли. В конце концов, в Ирландии все равно почти не осталось евреев. Иногда она думала, что неплохо было бы и сейчас соблюдать праздничные ритуалы, но они почти забылись. Только смутное воспоминание, как на закате идешь по Ратгар-роуд и считаешь меноры в окнах. Год от года их становилось меньше.

В разгар ужина они надели картонные колпаки, вскрыли бумажные хлопушки, и она прочитала вслух шутки, напечатанные на листках из хлопушек. Ей — бокал порто, Томасу — стакан апельсиновой газировки. Коробка конфет Quality Street на двоих. Улеглись вместе на диван, в коконе тишины, его щека — на ее плече.

Раскрыла старую книгу в твердой синей обложке. Корешок слегка треснул. Надежда Мандельштам.

Томас щелкнул пультом от телевизора, взял консоль. Он порхал пальцами по кнопкам с виртуозностью пианиста. Может быть, его родители утопили в вине талант? Может быть, они когда-то смотрели на улицу из высоких окон консерватории, или писали новаторские картины, или уносились мыслями к вершинам поэзии? Она понимала, что это лишь сентиментальные бредни. Но, вопреки всему, рисковала надеяться. Вдруг в непролазной чаще его нейронов что-то слабо тлеет?

Рождественский вечер миновал незаметно. Темнота за окнами сгущалась. Перед сном она читала ему на ирландском отрывки из древних ирландских мифов. Мифы подобны музыке. У него беспокойно забегали глаза. Она обождала немного. Он был в смятении. В ярости.

«Ночная ярость» — так это называли врачи.

Она пригладила ему волосы, но Томас внезапно дернул плечом, его рука вскинулась. Локоть ударил ее в подбородок. Она ощупала кожу: кровоточит? На пальцах осталось красное пятнышко. Ощупала языком зубы. Целы. Ерунда. Может, завтра будет синяк. Опять придется объяснять кумушкам в деревенском магазине. Timpiste beag. Мелкая неприятность, не волнуйтесь. Na bac leis.

Она склонилась над Томасом, сложила руки треугольником, загораживая стену, — чтобы он не бился головой.

Его челка шевелилась от ее дыхания. Кожа — вся в пятнышках мелких темных угрей. Заря раннего созревания. Что будет через несколько лет, когда зов плоти окажется сильнее нее? Как удержать его? Как заставить его слушаться? Как усмирить?

Она придвинулась к нему поближе, он опустил голову, уткнулся в ее мягкую грудь. А через миг снова начал корчиться на постели. Его глаза распахнулись. Он заскрипел зубами. На его лице страх. Иногда ей казалось, что сквозь него прорастает ненависть.

Она достала из-под кровати красную шляпную коробку. Вынула эластичный шлем из черной кожи. На боку было написано серебряным маркером: «Килмакад Крокс творят чудеса!». Шлем носил Алан, когда занимался херлингом. Если Томас проснется и снова начнет корчиться, головной убор защитит его от ушибов.

Она приподняла ему голову, надвинула шлем, заправила волосы, застегнула ремешок под подбородком. Аккуратно разжала ему губы и вставила между зубами затычку-капу. Чтобы не раскрошил себе зубы.

Однажды он во сне укусил ее за палец, и она сама зашила рану двумя стежками. Старый трюк, которому она научилась у своей матери. На указательном пальце левой руки до сих пор виден шрам — маленький красный серп.