Сфинкс - [83]

Сказав это, она закрыла за собой (впервые) двери и, смеясь, ушла в будуар.

Яну показалось, что мир перевернулся вверх ногами, что луна свалилась на землю, настала ночь среди дня, и близок конец мира.

— Не я! Не я!

Ян стоял с кистью в руках и дрожал.

А из соседней комнаты ясно, внятно слышался довольно громкий разговор супругов, в котором доминировал холодный, насмешливый голос каштелянши:

— Представь себе, Фридрих, — говорила она, — этот твой художник в течение нескольких дней бросал на меня такие странные взгляды, так нежно сверкал своими черными глазами, такие странные вел разговоры.

— А! Влюбился в тебя, — сказал, смеясь, каштелян. — Бедный малый.

— Несколько дней намекал мне о своих восторженных чувствах, но сегодня я принуждена была сдержать его взглядом. Что за непонятная дерзость.

— О! Ведь ты же смотрела на него.

— Разве мне нельзя смотреть, как хочу? Я испытывала силу моих глаз, так как уже стала в них сомневаться.

— И разожгла в конец бедного.

— Какое мне дело!

— Жаль, красивый малый! — холодно сказал каштелян.

— Красивый! Хм! Конечно…

Остальной части разговора Ян уже не слышал, он бросился к окну, открыл его с гневом, не владея собой. Это было во втором этаже, а окно выходило в сад; но над тем, что от земли отделяло его метров шесть, Ян вовсе не задумывался. Пылая гневом, безумный, униженный, он спрыгнул с высоты, упал, почувствовал сильную боль в ноге и, пересиливая ее, потащился к калитке, скорее выломав ее, чем раскрыв. В бессознательном состоянии он пробежал по улицам и, вбежав в свою квартиру, бросился на кровать.

Полчаса спустя Мамонич и доктор старались ослабить сильный жар. Нога оказалась вывихнутой.

В будуаре между тем продолжался разговор. Наконец, каштелян, знакомый с нравами эпохи, не мог сердиться, смеясь открыл запертую дверь, думая пошутить над художником.

Заглянул, осмотрелся кругом и увидел только открытое окно.

— Где же он? — спросил он жену.

— Как? Разве его нет?

— Может быть, спрятался?

Каштелянша подошла к порогу.

— Нет его, окно отперто!

— А! Наверно слышал наш разговор, выпрыгнул и, может быть, разбился — несчастный!

Каштелян подбежал к окну, но ничего не увидел в саду.

— Ничего с ним не случилось, убежал. Mais c'est un saut périlleux [27].

— Убежал! Убежал! — подхватила краснея женщина. — Слышал! Но этого быть не может! Я говорила тихо, не так ли?

И она вернулась на диван с притворным равнодушием.

— Надо отослать ему его вещи, заплатить за портрет, — добавила она холодно.

Муж довольно презрительно взглянул на жену и молча ушел. Это хладнокровие француженки впервые возмутило его: он возненавидел ее, у нее не было сердца.

Когда эта сцена происходит во дворце Огинских, Ян лежит между жизнью и смертью. Доктор Феш, из сожаления, а вернее, из жадности (так как предвидит, что художник, не имеющий средств, принужден будет отдать ему прекрасную картину "Адонис и Венера"), приходит, навещает его и лечит. Добрейший Мамонич не отходит от кровати. Ночью готовит модели, работает за двоих, так как Ян остался без денег и без средств вернуть здоровье, не имея на что лечиться; если бы не Тит, его бы пришлось увезти в больницу. Но Мамонич понимает обязанности дружбы, он распродал все, что было, бросил квартиру, перебрался к Яну и, спасая его картины, содержал его и платил доктору из своего заработка.

На другой же день принесли деньги за портреты, завернутые каштеляном в пакет; он уехал в Варшаву, оставляя жену в Вильне. Но не зная, захочет ли Ян принять их или вернуть обратно, не имея возможности спросить его об этом, Мамонич не решался их трогать. Ян все еще лежал в жару. Доктор Феш качал головой и предсказывал долгую болезнь. Временами больной в безумье метался и бросался на всех; он хотел бить, душить, мучить, резать и мстить. Раз Мамонич едва не был опасно ранен схваченным внезапно ножом…

После подобных припадков безумия больной заливался слезами, разговаривал с матерью, извинялся перед Розой, молился за душу Артура и напевал детскую песенку. От нее обыкновенно переходил на De profundis [28].

Болезнь принимала столь странный оборот и была так упорна, что Тит начал опасаться неизлечимого помешательства.

Однако, день и ночь не отходя от кровати, приводя лучших докторов, иссохнув и побледнев от этих горестей, жалости, бессонницы, работы, наконец, однажды утром он приветствовал возвращающееся сознание. Что это была за радость!

Ян проснулся после долгого сна и прежде всего спросил:

— Я убил ее?

— Ты, кого?

— Ее!

— Нет.

— Что же случилось?

— Ничего не случилось; ты лежишь и болен, а я около тебя. Теперь тебе лучше.

— А она?

— Кто такой?

— Эльвира?

— Ей Богу, не знаю! Вероятно, испытывает свои глаза на ком-нибудь другом.

Пристыженный Ян умолк.

Тит имел еще достаточно сил, чтобы его развеселять; когда же заметил значительнее улучшение, принес ему деньги каштеляна и письмо.

— Не тронуты? — спросил Ян. — Но я так долго хворал! Денег не было!

Тит промолчал.

— Прочти мне это письмо.

Каштелян несколькими вежливыми словами холодно прощался с Яном, извинялся за столь отнятое время и сообщал ему о своем отъезде на сейм в Варшаву. В конверте было сто дукатов.