Сфинкс - [56]

Аннибал был тем опаснее для Яна, что с благородством, ему присущим, он не насмехался почти, но возмущался, что, казалось, говорил в пользу человечества, прогресса, в пользу всего великого, хорошего и благородного. Сначала Ян был изумлен, когда услышал первые его речи, произнесенные с увлечением; он испугался, остолбенел; потом с любопытством стал прислушиваться; и так незаметно заразился, сам того не сознавая. Умственное превосходство и научное образование Аннибала, который, как художник, был незначительным и посредственным, но как мыслящий человек был выше Яна — облегчили взаимоотношения. Ян чувствовал себя незрелым в его присутствии, хотя на самом деле он был гораздо могущественнее. Того, что диктовало ему сердце для опровержения слов Аннибала, он не смел и не умел передать, боясь показаться неучем. Поэтому он слушал, молчал и впитывал яд.

О! Тысячу раз стоит повторить: все в мире способно заражать, добродетель и грех, мысли, убеждения, суждения.

Мысль порождает мысль, а привитая к другой смешивается с нею и создает посредственные плоды, которые созревая принимают вид, напоминающий отца или мать. Так у Яна скептицизм привился на религиозной почве и в результате появились взгляды неопределенные, неясных оттенков, приводящие к равнодушию, к недоверию. Не разделяя с такой как Аннибал страстностью все упреки, адресуемые религии, не повторяя оскорблений, он все-таки стал равнодушным, и столь сильное в нем до того религиозное чувство замерло. В первые минуты этого пробуждения мир показался ему нагим, холодным, пустым и страшным; за ним он видел только смерть, гниение, забвение, небытие.

К несчастью, в других отношениях Аннибал был для него дорогою находкою: проводником, переводчиком, помощником, другом. Они вскоре тесно сдружились.

Итальянец чувствовал потребность в излияниях и вот он нашел наивную, откровенную душу, куда он бросал все более и более страстно зерна своих мыслей и чувств; у Яна был товарищ и друг, а отказаться от него молодому, одинокому среди чужих так трудно!! Часто после разговора, продолжавшегося весь день, когда странные новые взгляды скептицизма, столь разочаровывающие, столь холодные и острые, впивались в него, Ян проводил ночь в жару и непонятных ему угрызениях совести. Он чувствовал, что поступает нехорошо, а рассматривая свои поступки, не мог в них заметить зла.

Воображаемые истины, высшие истины, апостолом которых являлся Аннибал, посеянные, всходили и разрастались в его душе. "Темное царство! Рабство! Предрассудки!" — повторял он про себя, смотря на духовенство, на религиозные обряды, — "когда же человечество станет выше этого?"

"Бедное человечество! Бедные люди!" А между тем, никто сам себе не сказал, никто сам себя не спросил: кто дал этот свет, при помощи которого теперь сражались против веры? Кто уничтожил языческое рабство? Кто весь мир признал братьями? Кто провозгласил одно право бессмертия для всех, одну награду за добродетель, одно наказание за проступок? Теперь выродившиеся дети идут против матери. Казалось тогда всем, что свободный разум, долго пребывавший в пеленках, вдруг распутал их и испустил свой самостоятельный свет; что ему человечество обязано своим суверенитетом по отношению к Богу. Почему же ни божественный Платон, ни какой-либо другой из философов древности, полных этого свободного разума, перед моментом великой жертвы ни разу не произнесли этого великого слова "ближний"? Почему Любовь, Жертва, эти величайшие тайны христианства, были до того неизвестны, всем? Почему: "воздай добром за зло, прости", никто не сказал раньше? Почему дух не поднялся никогда на ту высоту, на какой он стоит лишь 1800 лет? А мир такой древний!

Эти мысли не приходили в голову Яну. Его друг Аннибал, своими речами, полными высоких слов "человечество", "свобода", "просвещение", полными наилучших стремлений сердца, и произносимыми с юношеским воодушевлением, сильно действовал на человека, пока еще не затронутого в этом отношении и не способного сопротивляться внешне могучим рассуждениям.

В доктрине XVIII столетия, которую продолжило XIX, есть бесспорная часть — великая и прекрасная, благородная и истинная. Каждая человеческая система, даже самая неверная и пагубная, опирается на какую-нибудь великую мысль, иначе она не заручилась бы ни одним последователем. Новизна еще не составляет до-"" статочной приманки. Так вот и философско-социальные доктрины XVIII и прошлого столетий несут впереди ясное и лучистое знамя; но, исходя из прекраснейших принципов, ошибаются в заключениях и применении, в утопиях ложно прекрасных. На дне самой неверной проповеди находится некая истина, придающая ей жизненность. Редко ложь находится в началах; чаще всего надо ее искать в развитии и применении исходных посылок. На приманку принципов ловятся мелкие умы с добрыми сердцами, а когда увидят, где они очутились, уже поздно повернуть вспять.

И прежняя, и новая философия сражались за братство, просвещение, искоренение гибельных предрассудков; но от этих благородных побуждений они перешли к комбинациям, последствий коих не рассчитали, практических приложений предвидеть не могли, перешли к пониманию человека вне условий его существования, вне реальных возможностей его природы. Они хотели и хотят переделать человечество на идеальный лад, не зная, что, быть может, готовят ему смерть. После сильного лекарства должен тяжко заболеть весь мир.