Сфинкс - [23]

II

Было прекрасное утро, когда каштеляниц, проезжая с гончими мимо домика покойного Бартка, остановился у ворот поздороваться с хозяйкой. Думая, что увидит ее где-нибудь около дома, встал на стремена, но двор оказался пустым. Один Ясь сидел неподвижно у каменной стены и что-то рисовал мелом на большом плоском камне, отвалившемся от ограды. Старая дворовая собака с очень серьезным видом сидела рядом и, казалось, приглядывалась к его работе. Каштеляниц заинтересовался и тихо остановился. Ему вспомнился молодой Амброджиотто Бононе (Джотто), рисовавший овечек своего стада; видя, с каким увлечением мальчик занят своим делом, он заметил в этом наличие таланта и ему пришло в голову сделать из мальчика художника, как это сделал Чимабуэ с Джотто.

— Здравствуй, Ясь! — позвал он его. — Что ты тут делаешь?

Мальчик и собака разом подняли голову; на прекрасном личике ребенка появилась улыбка и румянец. Старый Разбой помахал хвостом и, приподнявшись, радостно залаял.

— Ну, что же ты делаешь? — повторил барин, улыбаясь.

— Что? Рисую! — ответил мальчик с серьезным видом, медленно вставая.

— Что же ты рисуешь?

— Облака! — пояснил Ясь. — Но папочка лучше рисовал, у него были краски. У меня их нет, я только белым мажу на камне. Когда делать нечего, я тут часами просиживаю.

— А хотелось бы тебе рисовать лучше папы? Хотел бы ты учиться?

— Это не для меня, — ответил мальчик грустно. — Мама каждый день говорит, что мне пора идти в услужение, зарабатывать на хлеб. Кто учится, тот не зарабатывает.

— Я бы тебе помог, если бы у тебя нашлась охота.

Ясь вспрыгнул на стенку с блестящими глазами и, оглядываясь, тревожно прошептал:

— А мама?

— Мать согласится, так как это хороший заработок, и даже нечто большее — слава, имя-Мальчик не понял последних слов каштеляница.

— Как же так? — воскликнул Ясь. — Я бы научился рисовать и людей, и облака, и лес, и чудное небо, и все что Бог так прелестно создал! А! Не шутите так, не шутите! Сердце у меня прыгает!

— Я не шучу, Ясь, но надо тебе сначала поучиться читать и писать.

— Читать я умею, писать пишу, но скверно.

— А имеешь желание учиться?

— О! Если б только можно, я бы был счастлив!

Каштеляниц наклонился к мальчику, похлопал его по плечу и повернул лошадь во двор. Франка как раз появилась у порога.

Поздоровавшись и сев на скамью, сколоченную еще Бартком, молодой покровитель попросил молока и начал разговор. Ясь беспокойно слушал за дверью.

— Ну что, надо бы подумать о Яне.

— Если б можно было, — вздохнула вдова — если б можно! Давно подумываю отдать его куда, но боюсь, что испортится и жаль его отпускать с глаз.

— Я как раз видел его рисующим на камне. Желание есть, мог бы стать художником, я бы ему помог.

— А! Вы!

Больше она ничего не сказала, но в глазах появились слезы.

— Подумаем об этом, — сказал каштеляниц, наклонив голову, — подумаем и постараемся.

Некуда было больше отдать мальчика в обучение, кроме Вильны; там каштеляниц поручил его художнику, у которого Ясь мог бы поучиться началам искусства. Но это было делом и в Вильне нелегким. Правда, и там уже медленно пробуждалась любовь к искусствам; находились люди, создававшие Гуцевичей, покупавшик картины и покрывавшие ими стены своих особняков; но не было ни преподавателей, ни школы. Несколько пачкунов, портретистов и копиистов составляли весь артистический круг города Вильны. Наугад расспросив о них, каштеляниц, рассчитывая больше на ученика, чем на руководителей (так как прежде всего верил в природный талант), послал своего воспитанника первому попавшемуся среди них, некоему Ширке.

При прощании Ясь расплакался и обнял за ноги каштеляница, который вручил ему кошелек; мать тоже облила его слезами, сестрички расцеловали; и вот будущий художник на еврейской бричке отправился в первое жизненное путешествие.

Как описать впечатления этих нескольких дней, столь для него новых?

Полный горячих, но глубоко скрытых чувств, с живым воображением, преисполненный благородства, впитанного им от матери, набожный, так как с малолетства рос в соответствующей обстановке, Ясь принадлежал к типу наивных детей, руководящихся скорее чувством, чем разумом, более наслаждающихся миром, чем изучающих его. Дети ведь бывают двух родов: одни смеются над собой и над своим детством, из которого они еще не вышли, надо всем иронизируют и все встречают как воспоминание о чем-то давно известном; другие (к ним и принадлежал Ян) способны всем восхищаться, все для них прекрасно, велико и роскошно; они выучатся иронизировать и насмехаться только под давлением страданий и цепи разочарований. Наш мальчик был красивый ребенок, каким изображают Иоанна Крестителя в пустыне, белый с легким загаром, черноглазый, с тем затуманенным влажным взглядом, который свойствен людям чувств, часто и надолго задумывающийся, готовый прослезиться, даже в минуты смеха и веселья.

Гордость, наследство матери, уже говорила в его груди, и эта гордость делала его застенчивым. Это так в действительности: гордые люди прячут свою гордость, скрывают ее под плащом подчинения, чтобы не дозволить задеть свои самые нежные струны. Одни лишь глупые гордецы носят свое сокровище на голове, постоянно его показывают и делают из него мишень для всех.